Жизнь советской девушки - Татьяна Москвина

Лики великих на портретах словно оживали. Бюсты откровенно шевелили губами. Шаляпина вообще приходилось прикрывать картонным колпаком – он явно норовил спеть… Я не спала ни минуты и, как Хома Брут, ждала "крика петуха" – в его роли фигурировал замечательный театровед Борис Т., служивший, по превратностям характера, начальником пожарной охраны. Он, вечно бледный и хмурый, приходил утром освобождать меня из плена.

Мне восемнадцать лет, я никто и ничто, и ум мой взбудоражен искусством без всякого выхода – из-под моего пера вырываются разве горячечные девические стишата. Я живу с родителями, общаюсь с друзьями, я никогда не была так безнадёжно и отчаянно одна. Ах, никакой я не "боец"! Я просто девчонка, ничего ещё не знающая о женской жизни, вчерашняя школьница, забывающаяся сладкими снами в театральных залах, плохо одетая, кое-как постриженная, сгрызающая ногти до мяса, проглатывающая по сто страниц в час неизвестно зачем.

Ненамного я прирастила свой рабочий стаж Театральным музеем. Я просто начала паниковать, оставаясь одна среди его экспонатов. (Я и сейчас не в силах туда зайти!) Нужна была другая работа – тоже оставляющая мне свободное время, но не треплющая столько нервов.

Какая-нибудь непыльная работёнка, которую всегда ищут девушки в отсутствии любви и учёбы, – лаборант, курьер, экспедитор, диспетчер. В солидном, ничего не производящем учреждении… Пойти работать "в Сферу" официанткой или судомойкой никому в голову не приходит – до "русской Америки" нам ещё плыть и плыть.

Это всё не главная, не настоящая жизнь, но лишь подготовка к ней, пересадочная станция, зал ожидания. Никакого ощущения чрезвычайной ценности своего молодого времени. Никакого ликования – ах, ещё волосы густые, зубы все целы, надо бы "гулять, пока мы юны…". Я совершенно не собираюсь "гулять" и даже на танцах была один раз в жизни – в пионерском лагере "Чайка", где продержалась одну смену (тем летом бабушка болела, дачу не снимали). В конце смены я сбежала в город самоволкой, вдобавок проштрафившись – написала в письме на месте обратного адреса: "концлагерь "Чайка"…

Пожалуй, страсть к искусству и свободолюбие – единственно внятные и определённые черты моего характера, всё остальное – смута и томление. Дурацкая юность! Как печально заметила моя мама, "очень жаль, что главный выбор своей жизни – выбор профессии и выбор спутника жизни – человек должен делать в молодости, когда он ни черта не соображает…".

Глава семнадцатая

Пыльная работёнка

Работу в Историческом архиве нарыл мой бодрый умом папа. Он тоже был поклонник прекрасной ясности, что привело его к увлечению поэтами XVIII века. Особенно папа полюбил Сумарокова, оболганного и обруганного советским (а потом выяснится, что другого не будет) литературоведением. Папа сочинял песни на его стихи, и выяснилось, что Сумароков настоящий и дико трогательный поэт. Помню чудесную девичью песню Сумарокова:

Сем-ка[1] сплету себе венокЯ из лазоревых цветов,Брошу на чистый я поток,Сведать мой миленький каков!Тужит ли он в той стороне,Часто ли мыслит обо мне…

Полюбил папа и Тредиаковского – помню песню о России на стихи Василь Кирилыча, со словами:

Виват, Россия!Виват, благая!Виват, надежда!Виват, драгая!

Папа пел эти звонкие слова так тихо, грустно, с такой интонацией нежной и безысходной печали, что становилось понятно – какая судьба случилась у этой благой надежды…

Так вот, папа попросту взял список культурных учреждений Ленинграда и стал их обзванивать – нет ли вакансий. Этот поразительный и неизвестно откуда взявшийся "американизм" в некоторой степени передался и мне. В 1984 году, посмотрев фильм "Остановился поезд", я написала рецензию и простодушно понесла её в газету "Смена". "Смена" передала текст в газету "Ленинградский рабочий", и так началась моя карьера газетного критика. То есть, конечно, Татьяна Отюгова ("Смена") передала статью Александре Андреевой ("Ленинградский рабочий"), но передала именно текст, а не меня, ей неизвестную и в родстве не состоящую.

Но в Архив я попала без протекций, рекомендаций и прочих патерналистских движений, из коих и сплеталась ленинградская жизнь – конечно, в подмётки не годящаяся по этой части Москве, но всё-таки всем этим пронизанная и напитанная. Людей, тем паче юных, рекомендовали, передавали из рук в руки. Почему Исторический архив честно сказал, что имеет вакансию лаборанта – загадка. Наверное, они подумали, что это проверка.

Неужели – мысль невероятна – им действительно нужны были лаборанты??

Размер синекуры определился только на месте. На Сенатской площади, где в двух величественных зданиях Сената и Синода (где нынче лютует Конституционный суд и благоухает государственная тишина Президентской библиотеки) располагался мой архив, сбоку, со стороны бульвара Профсоюзов (Конногвардейского), был вход в "лабораторию микрофотокопирования и реставрации".

Лаборатория микрофотокопирования и реставрации имела штат лаборантов-обеспыливателей. Их задачей было стирание пыли с исторических документов.

Обеспыливатели представляли собой молодых женщин двух видов: многодетные мамы и не поступившие в вуз девицы. Им выдавали синий халат, мыло, тряпку, марлю и ведро. Тряпкой, смоченной в воде, следовало обтирать полки и коробки, а сухой марлей – снимать пыль с драгоценных документов. Норма – двадцать коробок в день. Рабочее время – с 9 утра до 13 часов дня.

Счастье заключалось в том, что после того, как обеспыливатель скрывался в готических недрах Архива (длинные и тёмные комнаты, уставленные полками), искать его было некому и незачем. Что он там делал, никто не знал. Работали бригадами по три человека – бригаде выдавалось задание примерно на неделю, после чего командирша обеспыливателей покидала Архив и появлялась только для проверки.

Проверка была такая: командирша открывала наугад коробку и проводила пальцами по документу, лежащему сверху. Нет пыли – получай следующее задание. Есть пыль – получай втык и опять-таки следующее задание.

Работа очевидно была вредной (пыль!). Платили семьдесят рублей в месяц плюс премии, молока не давали, но сокращённый рабочий день был куда более весомой ценностью. Тем более мы его ещё поджимали за счёт самоволок.

Притащившись в девять утра на Сенатскую площадь, наша бригада, состоявшая из Тани Лебедевой, меня и Лены Ким (которую я привела в Архив, обрисовав все выгоды положения, и место нашлось!), шла на Галерную улицу в сосисочную. Там мы съедали по две сосиски (почему-то не было горчицы, и мы её брали с собой), выпивали кофе с молоком, болтали и отправлялись спать. Спали мы прямо на полу, среди полок с документами.

Проснувшись, мы некоторое время работали. Прерываясь на перекуры – при входе располагались две курилки.

Сны в Архиве были у меня яркие, странные и тревожные. Напоминали галлюцинации. Помню, как раздражала меня одна ваза в китайском стиле, которая снилась мне как реальная, отзывающаяся на все пять чувств. Видимо, сенсорная депривация (исключительная тишина и темнота) провоцировала подобные тотальные галлюцинации. А вообще работать было легко и занятно – время от времени я читала обеспыленные документы.

Подлинные указы Екатерины. Планы фасадов столицы, которые император Николай Первый утверждал лично, чем-то синим – пером или карандашом. Подпись была залита лаком, для сохранности. Дело Сухово-Кобылина об убийстве француженки Симон-Диманш – огромное делище, занимавшее чуть не двадцать коробок, дневную нашу норму…

Надо сказать, ознакомившись с ним, я как-то засомневалась в невиновности драматурга. То есть, наверное, он и не виноват, но улики действительно были более чем весомые. Дело Сухово-Кобылина не было фантомным, следователи имели основания для подозрений – Сухово-Кобылин содержал француженку и был любовником страстным и крайне ревнивым. Его бы задержали на основании имеющихся улик и сегодня. Тем более подозреваемый был тогда обычным спесивым и праздным аристократом, а не знаменитым автором "Свадьбы Кречинского". Писать пьесы его заставили силы Провидения, и рукой железной…

Бригада наша коротала дни в ожидании перемены участи – Таня Лебедева собиралась в Муху (Мухинское училище), Лена на географический факультет университета, я – по-прежнему, на театроведение в Театральный. И что меня так переклинило на этом театроведении! Наверное, смесь мечтательности и упрямства. Хотелось как-то всё-таки присоединиться к миру театра, хоть театроведом, а пятёрка за специальность воодушевляла – вот же, оценили же. Стало быть, надо добить эту историю до победного конца – победным концом в то время мне, разумеется, представлялось поступление в институт.

Таня Лебедева штурмовала Муху на момент нашего знакомства в пятый или шестой раз. Тогда конкурс туда образовался запредельный, и пробиться даже талантливому человеку было фантастически трудно. Таня, удивительная мастерица, шила себе наряды вручную, аккуратными стежками – даже брюки. Денег на швейную машинку в их семье (мама, двухкомнатная и притом коммунальная квартирка на Школьной улице) не предвиделось. В Муху Таню, по-моему, так и не взяли, но художницей она стала, поскольку художницей и была от рождения. На одной выставке я видела её смешных ангелов из тюля, выпорхнувших в своей забавной и нежной прелести из забавной и нежной души Тани Лебедевой.