Самый скандальный развод - Анна Богданова

Надо сказать, что весь день мамаша то пускала слезу по поводу нашего близкого расставания, то злилась из-за пустяков и убегала от меня, то нападал на нее совершенно необоснованный смех – одним словом, родительница моя нервничала – может, за меня душа болела, может, именно сегодня она осознала, что впереди ее ждет одна сплошная неизвестность, которая, вполне возможно, закончится разочарованием.

В промежутках между стенаниями, причитаниями, приступами злобы и хохота она говорила одно и то же:

– Нос за калитку не высовывай – сиди дома, а то на шею понавешаются и Ляля, и Кисляки, и староста, и бабка Шура. Еще чего доброго и соседка наша дражайшая попрошайничать начнет! С нее станется! В дом никого из местных не пускай. В райцентр часто не мотайся. Если все же решишь поехать, не забудь постройки на замки закрыть. Все подчистую вынесут! В позапрошлом году стоило на день в Москву уехать, как братья Шпунькины через забор перемахнули, стекла из теплицы вынули, а на подхвате Ляля уж тут как тут. Это мне Нонна Федоровна рассказала – она своими глазами видела!

Последний день наедине с мамой закончился тщательным мытьем коридора при свечах – потек холодильник. Свет давать никто не собирался.

– Нет худа без добра! – с энтузиазмом воскликнула моя родительница, выжимая тряпку над тазом. – Хоть холодильник разморозили!

С самого раннего утра мы с мамашей, приложив ладони козырьком ко лбу, стояли на лавке и глядели вдаль, ожидая Власа, словно две статуи в лучах рассвета.

В одиннадцать часов его иномарка цвета мокрого асфальта припарковалась прямо перед калиткой, и я как оголтелая помчалась ему навстречу. Кинулась на шею и дала волю чувствам.

– Машенька, что с тобой? Ты плачешь? Дорогая моя! Кто тебя обидел?

– Нет-нет, Власик, – хлюпая носом, проговорила я. – Это от счастья.

– Если б я знал, что ты так скучаешь, приехал бы вчера. А что это у вас фонарь над крыльцом утром горит? – удивился Влас.

– Свет дали! – восторженно завопили мы с мамашей в один голос, радуясь так, будто родительница моя нашла всех своих увезенных в Германию кошариков, а я тому, что в мою честь дали салют на Красной площади.

Мы пошли доставать продукты из погреба, а Влас – из машины.

Накормив зятя, мамаша сначала робко намекнула, что ей бы совсем неплохо было оказаться в Москве пораньше денька на два, а свалив тарелки в раковину, она отчетливо заявила, что ей просто необходимо оказаться там завтра:

– Мне нужно снять с книжки деньги, а завтра пятница, – тараторила она, – в субботу сберкассы работают только до четырнадцати часов, рубли еще нужно на евро обменять. Я ничего не успею, если ты, дорогой зятек, не доставишь меня завтра в Москву, – заключила мама и, заметив растерянный взгляд «дорогого зятька», добавила: – Власик, я ведь не какая-нибудь фурия, я понимаю, что у вас с Маней медовый месяц, что вы тоскуете друг по другу, но я уеду, и делайте, что хотите, а сейчас вы оба должны войти в мое положение.

– Конечно, Полина Петровна. Я все понял. Завтра рано утром я отвезу вас в Москву.

– Ну не муж тебе, Машка, достался, а золото! – мама ликовала, а мы решили хоть немного побыть наедине и отправились гулять.

Пока дошли до речки, местное население умудрилось лишить «мое золото» пачки сигарет – на пути, словно фонарные столбы на Арбате, через пару метров стояли как вкопанные Ляля, Афанасий, Кисляки, бабка Шура со своей подругой – старостой, одним словом, все, кто был способен выползти из дома. Даже Валентина заметалась, встала было у бывшей избы своего родственника Славика Шпунькина, но завертелась, закрутилась на месте, а потом как пустится через дорогу – передумала, видать. Клавдия с Шурой не курили и, естественно, сигареты им были ни к чему, поэтому Влас вдобавок был ограблен на сто рублей – старухи слезно попросили у него на хлеб и завели песнь о том, что всю жисть они в колхозе пахали, света белого не видали, а пенсии не хватает на пять дней проживания!

Мы поспешили свернуть на проселочную дорогу, что разделяла раскинувшееся за рекой поле, где теперь вместо пшеницы, ржи и овса рос чертополох вперемежку с очень странным растением высотой метра в два, а то и больше, напоминающим гигантские грибы-поганки бежево-соломенного цвета.

– Наконец-то мы одни! – Влас облегченно вздохнул и приклеился своими губами к моим.

В этот ответственный момент позади раздалось:

– Любовь прямо как в кино, блин! Прямо как у нас с Лялькой! – издалека начал Афанасий. Видимо, сигарет им с Лялькой показалось мало.

– Вы что-то хотели? – еле сдерживая злость, спросил Влас.

– Знаешь, блин, у хорошего человека не должно быть больших запросов и желания обогатиться. Если, блин, они есть в человеке, это уже, блин, не человек, а сволочь! Если вот заглянуть в историю... Взять, к примеру, блин, древние времена...

– Так вы пришли посмотреть, как мы с женой целуемся? – с сарказмом уточнил Влас.

– Ну, что вы! Я просто... Так... Мимо шел...

– Вот и идите!

– Загвоздочка одна есть, – замялся Лялин супруг. – Я все про хорошего-то человека, блин. Ведь у него, у хорошего-то человека, запросы маленькие. Он же не сволочь, блин, какая-нить! Пожертвуйте для бедных хороших людей сотенку! – наконец разродился Шпунькин.

Влас дрожащими от ярости руками вытащил портмоне из внутреннего кармана, протянул Афанасию сто рублей и раздраженно проговорил:

– Вот возьмите и передайте остальным, что ни сигарет, ни денег у меня больше нет!

Афоня схватил деньги и помчался на кривых ногах в деревню. Я видела, как он свернул в дом к Задумихе.

– Пошли в поле, – предложил Влас, и мы побрели меж колючек чертополоха и бежево-соломенных гигантских зонтиков-поганок. – Ужасные люди, ужасное место! Как ты тут будешь жить, бедняжка. – Влас обнял меня и снова приник к моим губам, и именно в эту минуту я услышала подозрительный шорох – будто кто-то пробирался к нам, преодолевая репейник и «поганки». Я посмотрела через плечо Власа – никого. Однако треск сухих стеблей только усиливался.

– А чой-то Афоне и сигареты, и стольник, а нам только сигареты? – перед нами на коленках стояли два брата Кисляка. – Так нечестно! – вторил один другому.

Влас обернулся, удивленно посмотрел на них и, совершенно растерявшись, сказал:

– Ну, хорошо, хорошо, я тоже вам сто рублей дам. Только вы с колен-то поднимитесь! Нельзя же доходить до такого унижения, чтобы выклянчивать деньги, падая ниц!

– Они по-другому не могут, – шепнула я.

– Господи, до чего народ довели! – ужаснулся он. – Надо же! В деревнях все еще сохранились пережитки крепостного права!

Довольные тем, что справедливость восстановлена, Кисляки быстро исчезли в зарослях чертополоха, а я рассказала Власу о том, почему они не могли выклянчивать деньги в полный рост, вспомнив историю десятилетней давности, как пьяный Славик Шпунькин, сев за руль единственного уцелевшего в деревне трактора «Беларусь» МТ 3-80, переехал по ногам не менее пьяных, мирно спящих в пшеничном поле братьев Кисляков.