Красное самоубийство - Владимир Николаев

Так мы и шли вдоль шоссе. Вдруг – затор. Говорят, впереди высадился немецкий десант и перерезал путь. Тут же налетели самолеты, начали бомбить и расстреливать шоссе из пулеметов. Мы подались в лес, отошли от дороги, присели в кустах, решили переждать бомбежку. Начали играть в карты, в подкидного дурака. Под грохот бомб. Это была не бравада и не показное дурачество. Перед кем было выпендриваться? Просто, как и до этого, в нашем сарае на берегу Днепра, нам было не страшно. Объяснить это могу только молодостью…

В самый разгар «подкидного» над нашими головами раздался пронзительный и оглушительный свист бомбы. Он быстро нарастал, как будто ввинчивался в наши макушки. Мгновения – и он вовсе оглушил нас. Но взрыва мы не услышали. Неожиданно стало тихо-тихо. Только треснули ветки и посыпались листья. В нескольких метрах от нас стояла торчком, воткнувшись в землю, бомба, ростом с человека. В густом кустарнике она выглядела, помнится, серо-зеленой. Мы быстро собрали карты и снова выбрались поближе к шоссе.

Переночевали в поле, в сене. С утра двинулись дальше. Бомбить и обстреливать с воздуха стали чаще. Мы снова отбегали в сторону от дороги, в лес или кустарник, отсиживались там и потом продолжали путь. То и дело наталкивались на такие же группки московских школьников. Обменивались, как теперь говорят, информацией. Узнавали о первых жертвах, убитых и раненых ребятах. Похоже было, что мы избежали главную опасность, не застряли в тылу наступавших острыми клиньями фашистских войск. Многие школьники из других строительных районов не успели выскочить так же благополучно, как мы, и остались в тылу у немцев.

На шоссе мы не раз видели разбитые машины, раненых и мертвецов. Я боялся подходить близко к ним, потому что уже около первого раненого, рядом с которым я оказался, меня замутило. Молодой солдат был ранен в грудь. Он лежал на спине, гимнастерка потемнела от крови. К нему подбежал военный (очевидно, знающий человек) и одним махом распорол на нем гимнастерку и рубашку под ней, распахнул их на стороны, словно полы пальто. И тут я увидел вместо белой груди одно сплошное мясо, совсем как в магазине на прилавке, но только живое, чуть ли не дымящееся. Мне стало нехорошо…

На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в жестокий мир войны и взрослых людей. И побрел я в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжелой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… Но одно дело читать об этом в книгах, другое – самому идти по ней, по прибитой кровью пыли, под надсадное дыхание отступающих и просто бегущих от смерти и плена.

Не помню почему, словно по наитию, у дорожного указателя «Гжатск» (ныне Гагарин) мы свернули в сторону и скоро добрались до железнодорожной станции. Была уже ночь. Мы забрались в пустой товарный состав, отправлявшийся в Москву, и на рассвете оказались в столице. На Белорусском вокзале к нашему составу устремились часовые, они проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. У нас на всех оказался один документ – ученический билет Юрия. Он не произвел впечатления на дежурного, и тот, спросив наши домашние телефоны, стал дозваниваться по ним нашим родителям. В тот ранний час наши домашние еще никуда не успели уйти. Переговорив с ними и записав наши телефоны и адреса, комендант отпустил нас.

Эту нашу эпопею я смог описать в журнале «Огонек» только с приходом гласности и после публикации получил много читательских откликов, в основном от уцелевших участников тех событий. Все авторы этих писем возмущались тем, что у нас никто нигде не вспоминал об их участии в строительстве оборонительных укреплений, а ведь они сооружались на огромном протяжении от самых южных границ европейской части страны до самых северных. Никто не сказал им ни слова благодарности за их благородный порыв и тяжкий труд. Как будто их и не было вообще. И все потому, что эта трагическая история не укладывалась в рамки официальной версии той войны. Эта версия создавалась еще при жизни Сталина. Но и после его смерти утвержденная им лично история Великой Отечественной войны не претерпела особых изменений, поэтому и не было места в ней для трагической эпопеи старшеклассников-землекопов. Вот несколько строк из большого письма, на целую школьную тетрадку, полученного мною после огоньковской публикации:

«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей. Училась в 1-й городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: „Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!“ Могла ли я отстать? Нас выгрузили на ст. Жуковка. Местные жители, увидев нас, почему-то плакали, оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Нас несколько раз бомбили, были жертвы… Потом нас выучили на сандружинниц. Мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции, ведь ехали иногда неделями, и трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования… Разбомбило вагон, где было все командование эшелона… Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать некогда было, крепко затянула тряпками от рубашки… домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулась моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы… Кто мы – дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то, и другое. Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините».

Да, официально их страдания и подвиг никак у нас не зафиксированы. Нет на это никакого документа. Потому что по официальной версии не было того, что случилось с ними. Вот у меня вскоре после того, как я вернулся с берега Днепра в Москву, появился на руках официальный документ – «Краснофлотская книжка», в ней в пятом пункте при перечислении моих данных отмечено: «Доброволец». Но я не имею никаких бумажных свидетельств о работе на Днепре, как нет их и у сотен тысяч других добровольцев-землекопов образца 1941 года. Внуки поверят их воспоминаниям о тех днях, а власть не поверит. Не было этого!..

Итак, в своем письме ко мне Евгения Алексеевна Рубан сообщает, что в живых осталось несколько человек из шестисот старшеклассников. Числятся они в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда сообщал о них? Это все жертвы как раз из тех многих миллионов, каких вполне могло бы и не быть, если бы нами не руководил «гениальный товарищ Сталин». Но даже наши официальные цифры потерь, без этих безымянных и безвестных миллионов, в самом начале войны не могут не ужасать и сегодня. К исходу 1941 года от нашей довоенной армии практически ничего не осталось. До 1 декабря 1941 года мы потеряли убитыми, без вести пропавшими и пленными 7 миллионов человек, около 22 тысяч танков, до 25 тысяч боевых самолетов. За первые пять месяцев войны германские войска вторглись в наши пределы на глубину от 850 до 1200 километров, занятая ими территория превышала 1,5 миллиона квадратных километров, на ней перед войной проживало 74,5 миллиона человек. О том, что тогда происходило, говорит всего одна страшная цифра: в 1941 году 3,9 миллиона советских военнослужащих попали в плен.

Известно, что в начале войны Сталин так растерялся, что впал в отчаяние и скрылся на даче. Хрущев в своих мемуарах вспоминает о том, как ближайшие соратники вождя все же набрались духу приехать к своему грозному хозяину, бросившему их на произвол судьбы. Когда они вошли к Сталину, тот, как пишет Хрущев, явно испугался, по-видимому решив, что его пришли арестовать. Но тут же убедился в своей ошибке и начал приходить в себя.

Сталин, конечно, не мог не понимать, что над его империей нависла смертельная опасность, при этом он не мог не вспомнить 1918 год, когда примерно в таком же положении оказалась молодая советская республика. В тех условиях Ленин пошел на позорнейший Брестский мир с немцами, по которому Россия была поставлена на колени и просто-напросто ограблена, зато Ленин сохранил свою власть над тем, что осталось от недавно великой российской державы. Вот и Сталин в начале октября 1941 года поручил Берии через каналы его ведомства узнать об условиях для возможного заключения мира с Германией, подобного Брестскому миру. Но фантастические успехи начала войны так вскружили голову фюреру, что он не пошел на переговоры со Сталиным. Сталин, конечно, не догадывался, что Гитлер был уверен в своей победе так же, как сам Сталин был уверен в быстром завоевании Европы, которое фюрер ему сорвал. Еще 11 июня 1941 года Гитлер издал приказ № 32, то есть за десять дней до начала войны, в котором распорядился к осени того же 1941 года начать значительное сокращение вооруженных сил Германии. И как раз к этому намеченному для себя сроку фюрер услышал о намерении Сталина пойти на какой угодно мир! Именно тогда, 3 октября 1941 года, Гитлер официально объявил о том, что Германия одержала победу над Советским Союзом. Оба диктатора стоили друг друга!