Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Глава LXXXVII

ГЕОЛОГИЯ

Как раз в это время произошло печальное событие: умер Виегас. Умер он скоропостижно: его, обремененного семьюдесятью годами, полузадушенного астмой, скрюченного ревматизмом, прикончил разрыв сердца. Он был одним из самых дотошных наших соглядатаев. Виржилия лелеяла надежду, что старик, приходящийся ей родственником, — о нем говорили, что он скуп, как могила, — обеспечит будущее ее сына, сделав его своим наследником; муж ее, по всей вероятности, также был не чужд подобных мыслей, но тщательно скрывал их и, видимо, не хотел признаться в этом даже самому себе. Справедливости ради я должен сказать, что где-то в недрах существа Лобо Невеса, словно глубинный пласт в горной породе, залегало чувство собственного достоинства, и оно-то и помогало ему подавлять в себе свойственное человеку корыстолюбие. Другие, верхние пласты, состоящие из рыхлой породы и песчаника, вымывались из него жизнью, этим вечным потоком. Если читатель еще не забыл прочитанную им главу XXIII, он заметит, что однажды я уже употребил это сравнение жизни с потоком; но следует также обратить внимание на то, что на сей раз к слову «поток» мною добавлен еще эпитет «вечный». А всем известна эмоциональная сила эпитета, особенно в молодых и жарких странах.

Сии соображения о нравственной геологии Лобо Невеса, а быть может, также и твоей, любезный читатель, излагаемые в моей книге, вряд ли высказывались кем-либо ранее. Да, эти пласты характера, которые жизнь видоизменяет, сохраняет или разрушает в зависимости от их сопротивляемости, заслуживают отдельной главы, но я не отваживаюсь на нее, дабы не затягивать своего повествования. Скажу лишь, что самым честным человеком, какого я знавал в своей жизни, был некий Жакоб Медейрос или Жакоб Валадарес, не помню точно его имени. Возможно, его звали Жакоб Родригес; в общем, Жакоб. Он был олицетворением честности; поступись он хоть самую малость своей щепетильностью, он мог бы стать богачом, но Жакоб не захотел; четыреста миллионов рейсов были почти у него в руках, и он преспокойно позволил им уплыть! Честность его была столь образцовой, что порою угрожала превратиться в нудную мелочность. Но однажды, когда мы вдвоем сидели у него дома и коротали время за приятной беседой, слуга доложил, что пожаловал доктор Б., назойливый и малосимпатичный субъект. Жакоб приказал ответить, что его нет дома.

— Не утруждайтесь, — послышался голос из коридора, — я уже здесь. — И доктор Б. собственной персоной появился в дверях гостиной.

Жакобу ничего не оставалось, как принять незваного гостя и рассыпаться перед ним в извинениях; он, мол, никак не ожидал, что это доктор, и потому отдал такое распоряжение; и для пущей убедительности Жакоб даже прибавил, что чрезвычайно рад визиту доктора. Это обрекло нас на полтора часа смертельной скуки, на целых полтора часа, после чего Жакоб вытащил часы; доктор осведомился, не собирается ли хозяин уходить.

— Да, моя жена просила меня ее сопровождать, — отвечал Жакоб.

Доктор Б. откланялся, и мы вздохнули с облегчением. Когда мы немного пришли в себя, я сказал Жакобу, что он на моих глазах солгал четыре раза подряд в течение двух часов: первый раз, когда велел сказать, что его нет дома, второй — когда выражал радость докучливому гостю, третий — когда выдумал, что должен выйти из дому, и четвертый — когда сослался при этом на жену. Жакоб на мгновение задумался, потом, признав справедливость моего упрека, начал оправдываться тем, что полная правдивость невозможна в нашем цивилизованном обществе, что общественное спокойствие зиждется лишь на взаимных обманах и хитростях. Ах, я вспомнил: его звали Жакоб Таварес.

Глава LXXXVIII

БОЛЬНОЙ

Не стоит описывать, с какой легкостью я опроверг опасное заблуждение моего приятеля, который был пристыжен моим замечанием и упорствовал скорее всего лишь потому, что хотел успокоить собственную совесть.

С Виржилией все обстояло несравненно сложнее. Она была куда менее щепетильна, чем ее супруг, и даже не думала скрывать надежд, связываемых ею с завещанием. При жизни она осыпала Виегаса всевозможными знаками внимания и была с ним столь нежна и обходительна, что, несомненно, могла рассчитывать хотя бы на часть наследства. Попросту говоря, она заискивала перед ним; но я давно уже заметил, что женская угодливость отлична от мужской. Последняя всегда отдает раболепством, а женская легко сходит за выражение пылкой любви. Изящно-соблазнительные позы, милые словечки и даже физическая хрупкость придают женской угодливости некий особый оттенок, который делает ее вполне приемлемой и естественной. Возраст объекта в данном случае не важен: женщина всегда найдет по отношению к нему нужный тон; она будет говорить с ним как мать или сестра или как сиделка — последняя роль, несомненно, является женской привилегией, ибо самый хитрый мужчина не в силах устоять перед неким магнетизмом и еще черт знает чем, что заключено в угодливости женщин.

Так я размышлял, наблюдая, как Виржилия вся исходит нежностью к своему престарелому родичу. Она всегда встречала его у дверей, сразу же принимаясь болтать и смеяться, отбирала у него шляпу и трость, предлагала руку и спешила усадить в кресло, в его кресло, ибо в доме Виржилии существовало «кресло Виегаса», особой конструкции, чрезвычайно покойное, предназначенное для больных и стариков. Затем Виржилия затворяла ближайшее окно, если на улице был хоть малейший ветерок, в случае жары она столь же поспешно его открывала, но с осторожностью, заботясь, чтобы ток воздуха не коснулся старика.

— Не правда ли, сегодня мы чувствуем себя лучше?

— Какое там! Я так дурно провел ночь, эта чертова астма совсем меня замучила.

Он тяжело переводил дух, постепенно приходя в себя после нескольких шагов по лестнице и перехода по коридору. После дороги ему отдыхать не приходилось: он всегда приезжал в карете. Виржилия усаживалась на скамеечке у его ног, рука ее покоилась на старческих коленях. В эту минуту в гостиной появлялся малыш, без шума и обычных прыжков, смирненький, серьезный, ласковый. Виегас его очень любил.

— Подойди сюда, дитя мое, — говорил старик, с трудом вытаскивая из большого кармана коробочку с мятными пастилками; одну он клал себе в рот, а другую протягивал ребенку. Антиастматические пастилки. Малыш утверждал, что они превкусные.

Весь этот ритуал соблюдался неукоснительно, допускались лишь небольшие отклонения. Так, например, Виегас очень любил играть в шашки, и Виржилия в качестве его партнерши предоставляла ему возможность часами передвигать их слабой и медлительной рукой. А то спускались в сад, и Виржилия предлагала старцу опереться на ее руку; иногда он пренебрегал ее любезностью, говоря, что чувствует себя достаточно бодрым и может пройти пешком целый километр. Они гуляли, присаживались отдохнуть, потом снова прогуливались, то беседуя о семейных делах, то сплетничая о ближних, то обсуждая в подробностях будущий дом Виегаса, который он задумал построить. Дом в современном стиле, поскольку тот, в котором он жил, был из очень старинных, еще времен Жоана VI[59],— такие дома с фасадом, украшенным массивными колоннами, нынче, пожалуй, можно отыскать лишь в предместье Сан-Кристобал. Виегас надеялся продать эту неуклюжую громадину и уже заказал проект нового дома знаменитому архитектору. Виржилия сможет наконец убедиться, что у старого Виегаса достаточно вкуса… Он говорил, как вы можете себе представить, медленно и с трудом, речь его изобиловала паузами, мучительными как для оратора, так и для слушателей. Время от времени его одолевал приступ кашля; скрюченный, стонущий, он подносил платок ко рту, потом рассматривал его; едва кашель утихал, Виегас вновь возвращался к разговору о доме, в котором будут такие-то и такие-то комнаты, терраса, конюшня, — словом, прелесть, а не дом.

Глава LXXXIX

IN EXTREMIS[60]

— Завтра я весь день проведу у Виегаса, — объявила мне однажды Виржилия. — Бедняга! У него ведь никого нет…

Виегас все-таки слег; его замужняя дочь тоже была больна и не могла за ним ухаживать. Виржилия старалась навещать его как можно чаще. Я поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы весь день пробыть подле нее. В два часа пополудни я уже был у Виегаса. Больной так заходился кашлем, что у меня у самого едва не разрывалась грудь; но чуть только кашель ослабевал, старик вновь принимался торговаться с каким-то тощим субъектом относительно цены за дом. Субъект предлагал тридцать тысяч, а Виегас хотел получить сорок. Покупатель выказывал явное нетерпение, словно опаздывал на поезд, но Виегас не уступал; он наотрез отказался продать дом за тридцать тысяч, и за тридцать две, и за тридцать пять, — тут снова сильнейший приступ кашля заставил его замолчать, целых пятнадцать минут он не мог выговорить ни слова! Покупатель очень встревожился и, поправляя старику подушки, предложил ему тридцать шесть тысяч.