Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ваша семья оказалась в числе его наследников? А еще кто же?
– Пьер Хрюнов – ему отошла львиная доля имения Карсавина. И наш сосед Байбак-Ачкасов, он тоже получил приличные угодья.
– Это ведь Арсения Карсавина похоронили на заброшенном кладбище в часовне, где статуя его в виде аллегории античной?
– Да, это его могила. Она на землях князя Хрюнова располагается. Местные крестьяне обходят ее стороной.
– Мы заметили, мы посетили сей склеп.
– Что вас туда привело? – Павел Черветинский удивился. – Этой истории уже много лет. Но до сих пор фамилия барина Карсавина вызывает у местных крестьян чувство ужаса. И немудрено: когда Карсавина убили его же собственные холопы, здесь творилось страшное – нагрянули солдаты, началось разбирательство, из трехсот душ почти две трети подвели под уголовный суд – кого запороли кнутом, добиваясь признаний в убийстве. Тех, кто выжил, сослали на бессрочную каторгу. А тех, кто остался, казна и опекунский совет продали с торгов в другие имения. Так что нам, соседям, душ дворовых не досталось совсем, только земля. Она пустует. Ее некому обрабатывать, наши крестьяне не справляются.
– Я заметил, что здесь много заброшенных полей, – кивнул Евграф Комаровский. – Хочу вернуться к Охотничьему павильону…
– Вам там удобно? – Павел Черветинский проявил беспокойство. – Это старое здание, и оно не предназначено для…
– Благодарю, удобно весьма. Карсавин с соседями-помещиками охотился возле прудов? Павильон построили для охотничьих забав?
– Никогда не слышал об охоте. – Павел пожал плечами. – Нет, это была какая-то причуда Карсавина. Как и строительство часовни необычной архитектуры. Да и дом его отличался странностями. После убийства барина дворня подожгла помещичий дом, он сгорел. Сейчас там развалины, и туда тоже никто из крестьян не ходит.
– Мы не могли бы об этом переговорить с вашим батюшкой? Как его здоровье?
– День лучше, день хуже. Не угадаешь. – Павел Черветинский снова тяжко вздохнул. – Год назад у него случился апоплексический удар, и он сильно изменился. Бывают столь скорбные дни, что он не узнает даже нас с Гедимином, кричит ужасные вещи, оскорбляет и нас, и слуг. Затем наступает короткое просветление. Если пожелаете, ваше сиятельство, можете переговорить с ним, милости прошу к нам в имение, однако за смысл и содержание беседы и умственное состояние отца я поручиться не могу.
– Понятно, очень жаль. Когда родители болеют, это всегда тяжело, – заметил Комаровский вежливо. – Еще хотел бы спросить вас.
– Да? О чем? – Павел глянул на Клер, которая не вмешивалась в разговор, и грустно и ободряюще ей улыбнулся – мол, ничего, хоть мы столь безобразны сейчас внешне, мадемуазель, однако…
Клер расценила его улыбку именно так – общность.
– Учитывая ваш рассказ, выходит, насильственная смерть семейства стряпчего не первая в здешней округе, было еще и убийство помещика крепостными, хотя это и случилось так давно. Вы не знаете, стряпчий Петухов не вел дела убитого Карсавина?
– Понятия не имею. Лука Лукич вел дела с отцом до его болезни. Он толковый стряпчий, крючкотвор судебный, и все наши соседи тоже пользовались при случае его услугами, если вели тяжбы. Пьер Хрюнов, например – он судится годами, в том числе и с собственной семьей по поводу лишения его княжеского титула по ходатайству собственного родителя, ныне покойного.
Евграф Комаровский удивленно приподнял брови – надо же, есть и такие тяжбы.
– Кто бы мог нам подробнее рассказать о самом стряпчем и его семье, не знаете? – спросил он.
– У него имелся молодой помощник – переписывал ему документы, хлопотал по поручениям. К нам приезжал в имение. Я не помню его фамилии, знаю лишь, что он сын нашей белошвейки – у нее мастерская в Усово по пошиву отличного постельного белья, полотна, рубашек – мы все у нее покупаем. И еще она говорила как-то, когда привозила белье, что ее дочь дружила с дочерью стряпчего Луки Лукича. Хотя я слышал в последнее время, сынок ее был чуть ли не арестован и брошен в острог за то, что сочинил памфлет в защиту зимних событий в Петербурге. – Павел Черветинский в упор глянул на Комаровского. – Но об этом, ваше сиятельство, я думаю вам гораздо больше известно, чем мне. Бунтовщики, пусть даже они мальчишки-графоманы, по вашей части, не по моей.
– Да, это мой хлеб. – Комаровский кивнул. – И он горек, как полынь. Не как во времена вашей ранней юности, Павел Антонович, во время Отечественной войны, когда было все так кристально ясно – в кого стрелять и кого вешать на березах, как порой вздергивал пленных супостатов-французов ваш командир полковник Фигнер.
Клер ждала, что будет дальше. Любезная вначале беседа заканчивалась совершенно в ином тоне.
Белошвейка… Вот она и появилась снова – та несчастная, которую ударил в живот кулаком офицер внутренней стражи…
– Мадемуазель Клер побеседует с вашим братом и его нареченной невестой, отведает клубники из оранжереи, – непререкаемым тоном жандарма почти приказал Евграф Комаровский. – А у меня еще один к вам вопрос, но это уже приватно.
Павел Черветинский подал руку Клер и повел ее к столу под липой, церемонно усадил на стул среди кукол и вскрытых подарков и вернулся к графу.
– Прекрасная погода, мадемуазель, – заученным кукольным тоном возвестила по-французски девочка-невеста Лолита. – А что у вас с лицом?
– Мон ами, веди себя прилично. – Красавец Гедимин повернулся к девочке. – Что за дурацкие вопросы? Мадемуазель Клер, не обращайте на нее внимание. Баловство и дерзость – ее стихия. Но вы же сами как гувернантка воспитываете наших русских детей и знаете, какие они порой бывают несносные. Вам чаю налить с молоком по-английски? – Он протянул руку к чашке Клер, подвигая к ней вазу с клубникой.
– Все дети порой шалят и дерзят. – Клер сама подала ему чашку. – Лолита Диана, у меня на лице синяк, на меня напали в парке. Очень плохой человек это сделал – он ударил меня. Вы, мадемуазель, будьте тоже осторожны, когда гуляете – даже здесь, на лужайке в поместье. И пожалуйста, не ходите по парку одна, не убегайте от взрослых.
– Наслышаны мы с братом обо всем этом. – Гедимин нахмурился. – Но знаете, на мой взгляд, синяки… они лишь добавляют сияния вашей ослепительной красоте. Словно оттеняя
