Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Она внучка испанского герцога Алькудия, – объявил Павел Черветинский с затаенной гордостью. – Более известного как Мануэль Годой. Она Кошелева-Годой.
– Надо же, экзотический цветок на русской почве, – хмыкнул Комаровский. – Но чего только не встретишь в сих благословенных дачных подмосковных местах! Вы сказали, она невеста вашего брата?
– Нареченная. Их сговорили, когда ей было от роду три года, тогда умер ее отец, опекуны искали ей будущего мужа и достойную опору в жизни, потому что ее мать умерла еще раньше родами. Мать была внебрачной дочерью Годоя от знаменитой актрисы Пепиты, но Годой всех своих внебрачных детей любил и обеспечил так, что хватит еще их внукам и правнукам – он был щедрым человеком. – Павел усмехнулся. – Гофмейстер Кошелев женился на его внебрачной дочери в Испании, когда возглавлял нашу дипмиссию в Кадисе. Единственным условием испанской родни девочки стало, чтобы муж отличался красотой и знатностью рода, они там помешаны на евгенике, улучшении человеческой природы. Гедимина выбрали кандидатом в женихи. Через три года девочка войдет в брачный возраст, и можно будет сыграть свадьбу. У нее великолепное приданое. Не только здешние поместья ее отца гофмейстера двора, но также итальянские виллы под Неаполем и в Тоскане – дары испанского могущественного деда.
Когда Павел Черветинский упомянул Мануэля Годоя, Клер поняла, что речь идет о фаворите испанской королевы и первом министре испанского двора времен Наполеоновских войн – он был столь же знаменит в Европе, как лорд Байрон, о нем постоянно писали европейские газеты, часто упоминая их рядом и как бы сравнивая – у кого больше любовниц и связей с женщинами и был ли именно Годой главным прототипом для Байрона при создании поэмы «Дон Жуан».
Удивительно было встретить внучку Годоя здесь, в поместье Ново-Огарево. Лолита Флорес Кончита Диана точно экзотический, почти тепличный цветок. Испанка… маленькая болезненная орхидея…
Она оглянулась – Лолита и красавец Гедимин о чем-то говорили, девочка жеманно смеялась и то и дело хватала со стула кукол и показывала их своему нареченному жениху. Они представляли странную пару – Клер пыталась убедить себя: свадьба не сейчас, а через несколько лет. Девочка повзрослеет. Она говорила себе: а ты сама какой была юной, когда, никого не слушая, очертя голову ринулась во взрослую жизнь – отправилась одна в Лондон поступать певицей в Ковент-Гарден, познакомилась с Горди, сошлась с ним почти сразу, следуя зову страсти, что обрушилась на них, как волна… Но все доводы разбивались о странное чувство неприятия, дискомфорта, когда она смотрела на накрашенную румянами и белилами маленькую двенадцатилетнюю девочку и представляла на ее месте свою дочку Аллегру. Нет, нет… Это невозможно… слишком все скороспело… такой ранний опыт жизни влечет за собой лишь разочарование и опустошенность…
– Мы с братом часто ездим сюда, – продолжил Павел Черветинский. – Желание опекунов Лолиты в том, чтобы девочка привыкала к обществу своего будущего мужа. И мы с братом считаем это разумным. Гедимину тоже надо свыкнуться с мыслью, что Лолита станет его женой.
– Конечно, это выгодный брак, – заметил нейтрально Евграф Комаровский. – И прекрасное приданое за невестой.
– Решим наши денежные проблемы женитьбой Гедимина. Не надо делить наше имение, верстать то немногое, что от него осталось, – усмехнулся Павел Черветинский и вдруг покраснел – его псориазовые пятна налились рубиновой кровью. – Каждый из нас сможет увереннее смотреть в будущее. Ну и я как-то попытаюсь начать устраивать свою жизнь, что для меня крайне непросто, вы понимаете, граф. – Он помолчал. – Но чем мы обязаны вашему визиту? Я так понял, у вас и мадемуазель Клер Клермонт к нам что-то архисрочное?
– Слышали, наверное, что в здешней округе творится? На женщин нападают, а теперь и семью стряпчего Петухова убили, девушку молодую, девственницу? – спросил прямо Комаровский.
– Конечно, мы слышали, такие мрачные новости, слухи! Мадемуазель Клер, прошу меня простить, но и о несчастье с вами в округе все твердят – слава богу, его сиятельство оказался в должный час в нужном месте и действовал так решительно и отважно, как об этом рассказывают.
Павел Черветинский, говоря все это, не смотрел на синяк на виске Клер и ее ссадины, так же как и она старалась не глядеть на его «кожную коросту». «Как у Горди в поэме „Преображенный урод“, – пронеслось в голове Клер. – Только здесь два урода, и обоим крайне неловко».
– У меня вопросы возникли в связи со всеми этими трагическими событиями. – Комаровский вздохнул. – Я поселился в вашем Охотничьем павильоне, место необычное. Парк, пруды, статуи – я слышал, ваша семья получила эти земли в наследство? От кого, если не секрет?
– От нашего соседа Арсения Карсавина. – Тень набежала на лицо Черветинского. – Мой отец знал его еще по Петербургу, они вместе служили в канцелярии графа Безбородко – отдел внешних сношений. Карсавин много путешествовал по Европе, по Востоку, он был дипломат, жил в Константинополе, как отец нам с братом рассказывал. Затем купил имение в наших местах и занялся его обустройством, что съело половину его состояния. А вторую половину он завещал после своей смерти соседям – в том числе нам с отцом. И было это совершенно неожиданно для отца.
– Почему? – спросил Комаровский.
– Да потому что редкость большая, когда имущество завещают не дальним родственникам, а соседям по имению, хотя отец состоял с ним в приятельских отношения, однако… Как отец нам говорил, с мсье Карсавиным порой трудно было не только дружить, но и просто общаться. Причина крылась в его характере и склонностях натуры. Отец говорил, Арсений Карсавин являлся некогда фаворитом всесильного Платона Зубова. Тот жил с матушкой-государыней как с супругой в ее преклонные годы, метрессок не заводил, зато имел фаворитов. Отец говорил, что дворцовый уклад наложил отпечаток на его натуру и… здесь, в подмосковном имении, он вел себя порой непозволительно.
– То есть?
– Жестоко, распутно, бесчеловечно. Его люди – крестьяне, дворовые, челядь – от этого ужасно страдали. И все закончилось весьма темной историей, тоже жестокой и дикой.
– А что произошло? – спросил Евграф Комаровский.
– Его убили свои же крепостные, насколько мне известно. Хотя подробностей я не знаю. Я как раз в те дни только вернулся из гусарского полка – это был май 1813 года
