Летний дождь - Вера Кудрявцева

А дорога, нарочно спрямленная и выведенная из всех городов и поселков, вольно и шустро бежала навстречу. То вдруг обрывалась под горку, то смело взбиралась на вершину холма, до самого неба. То опять, будто устав смертельно, распластывалась ровной однообразной далью.

И Георгий, доверяясь дороге, все ехал и ехал, как казалось ему, не туда.

1979

Возвращение

Памяти И. Ф. Гусева, кузнеца села Новоподзорново

Накануне того дня, когда Илларион Фомич должен был дать доктору ответ, согласен он или не согласен на лечение, после которого он, может, еще и поживет, но не исключено, что потеряет правый глаз, он увидел свой сон.

Сон этот стал сниться ему вскоре после смерти жены Христины. Вот будто приезжает он в какой-то город. На самом деле такого города Илларион Фомич не видывал. Всю Европу, до самого Берлина, прошагал, много городов повидал, а снился ему какой-то совсем неведомый.

Потом-то, как побывал он в том городе не единожды, стал он ему не то что знакомый, а прямо родной. Знал он, по какой улице идет и какой дом вынырнет за поворотом.

А сделав в том городе важные дела (какие — Илларион Фомич, проснувшись, не помнил), он торопился в универмаг. Стоял тот универмаг на отшибе, все улицы от него как бы постораниваются. И всегда, завидя на просторной площади это огромное четырехэтажное, кругом стеклянное здание, похожее на дом быта в их районе, Илларион Фомич испытывал прямо какую-то по-мальчишечьи неоглядную радость.

В первую очередь он взбегал по боковой лестнице на четвертый этаж. Там продавались игрушки. От разноцветья у Иллариона Фомича захватывало дух. Он быстро нагружался машинами, шариками, резиновыми надувными зверятами — для ребятишек улицы. Дочке, которая теперь уж сама в бабушки налаживается, покупал всегда куклу с закрывающимися глазами.

А потом долго выбирал игрушку для Маруси. И сразу начинало поднывать сердце: заранее знал — не выберет. Надо ведь что-то этакое, чтобы недетски печальные глаза Маруси, цвета снятого молока, Ожили, потеплели. Так ничего не выбрав, спускался он по той же боковой лестнице на первый этаж. «Ладно, — думал, — куплю им с Христей по платью».

Платья продавали на первом этаже. Господи! Каких там только не было! У Иллариона Фомича глаза разбегались. Он метался от витрины к витрине, трогал шелка заскорузлыми пальцами кузнеца. Молоденькие, всегда такие приветливые продавщицы изо всех сил помогали ему. (Продавщицы тоже жили только в том сне, никого из них наяву Илларион Фомич не встречал никогда.) И наконец платья куплены!

Конечно, он опаздывал на поезд: то билет не успевал купить, то вагон трогался, когда он вот-вот уже готов был ухватиться за поручень. Но счастья от этого не убывало: сколько подарков везет он и жене Христе, и дочке, и ребятишкам всей улицы. А главное — Марусю обрадует.

На этом обычно сон и обрывался. И Илларион Фомич всегда жалел, что проснулся. А еще жалел, что бывал в том универмаге один, без жены Христи. Ну хоть бы раз она ему приснилась.

Жену свою он, как говорится, на руках носил. Невидный из себя, белобрысый, толстогубый, с носом, который на семерых рос, да одному достался, он еще парнем понял: на пригоженьких не заглядывайся, ищи себе залетку попроще. И была уже на примете такая — востроглазенькая, востроносенькая, конопатенькая соседка Глаша. «Цыпушка моя рябенькая», — думал толстогубый Ларька, ласково глядя через прясло, как шустро бегает она по ограде, управляясь со скотиной. Приучал себя любить Глашу.

И вдруг — диво дивное! Чуть не первая красавица в их селе, чернобровая, яркоглазая, уже в семнадцать лет статная да гордая Христя Ващенко, выбрала его. Из хохлушек была. Много украинцев наехало в начале века в их сибирское село. Христя-то уж тут родилась. Живя с чалдонами мирно, душа в душу, в хохлятской стороне все же старались родниться только меж собой, кровь не смешивать. А Христя чалдона выбрала. Ларьку-кузнеца.

По третьему году уже он работал в то время с отцом в кузне. Всему выучился, ловко орудовал и мехами, и молотом. Колдовал как-то над подковой — она, Христя, и прибеги в кузню. Девчонки все бегали к ним по гвоздики, какими лошадей подковывают. Плосконькими, без шляпок, обрубками этими хорошо, мол, половики прибивать, и на полу, мол, дырок не остается. Ну берите — не жалко: после рабочего дня, как семечек, насыпано их на земляном полу кузни.

Вот и Христя прибежала по гвоздики. Да и забыла, зачем пришла. Заворожил ее фантастический мир кузни. А толстогубый Ларька превратился для нее вдруг в богатыря-волшебника. Зачастила в кузню по гвоздики Христя. А скоро на удивление всей деревне сыграли они свадьбу.

До войны успела родить ему Христя только дочку. А в войну, видно, надсадилась на мужской работе — сама к наковальне вместо него встала. И не было у них больше детей.

Многие потом в деревне тем и объясняли его возню с чужими ребятишками, считали чудачеством, занятием, мужчины не достойным. Мол, дома не семеро по лавкам, вот и…

Так, видно, думала и Христя, снисходительно относясь к его выдумкам. А иногда, увлекшись, сама помогала мужу. Например, когда пришла ему в голову затея с Дедом Морозом. Вместе они придумывали и ладили костюм. Овчинный тулуп покрыли старым, выгоревшим до белесого цвета понитком. Из лыка сплели лапти и напялили их на пимы, из белой шерсти катанные. Вместо кушака сгодилась пестротканая опояска. Черную шапку Христя обтянула марлей. А бороду-то да усы долго ли из кудели сварганить.

Теперь незадача — чем мешок наполнить, какими гостинцами станет Дед Мороз новоявленный ребятишек одаривать. Погрузила Христя на санки мешок картошки и свезла в сельпо. За картошку получила пяток горстей конфеток, похожих на крупные пестренькие бобы. Даже дочке Санке не показали они конфетки те. Вечером сосчитали — по одной на брата получается. Потом напарила Христя моркови, брюквы, свеклы, в печи подвялила, на морозе застудила — вот и готово лакомство.

Первого января раным-рано, хоронясь от глазу людского, задами да огородами ушел Дед Мороз на лыжах в лес. А к тому времени, как празднику начаться, и выкатил из лесу. Ох, что тут было!

Первыми увидали Деда Мороза косоглазенькие братья-близнецы Курдиловы, с краю улицы жили, у самого леса. Как увидали, замерли, ротишки распахнули, косенькими глазенками уставились: не поймешь — на тебя смотрят или мимо. А потом опомнились да в улицу, да с криком: «Робя! Дедушка Мороз! На лыжах из лесу вымырнул! Вот ей-бо! Самый взаправдашний Дедушка Мороз! И мешок на загорбке во-о какой здоровенный!»

Набежали, окружили, глаза у всех — сверк-сверк! А уж как по конфете получили, тут вовсе праздник наступил.

А Маруси среди них не было. А ведь ради нее он все это затеивал-то.

Пока шли по улице гурьбой, и бабы и старики из домов повысыпали, руками всплескивают,

— Да хто же этот ряженый-то?

— Да Ларьша, боле некому!

— Ему в самый раз Дедом Морозом выступать — нос разукрасил и айда!

Когда поравнялись с конторой, где в каморке жила с матерью Маруся, Дед Мороз подошел к завалинке, постучал в окошко:

— Терем-теремок, кто в тереме живет?

— Немки там живут!

— Немчура! — закричали дружно ребятишки. — Пошли отседова, Дедушка Мороз!

Нахмурился Дед Мороз, в дверь постучал настойчиво. Маруся выскочила в одном платьишке, увидела Деда Мороза, замерла, худенькая, маленькая, одни глаза в пол-лица. «Да улыбнись ты, дочка, заблести глазенками», — так смотрел на нее Илларион Фомич, протягивая ей гостинцы.

— Спасибо, — прошептала Маруся и присела чопорно.

— Пойдем с нами, Маруся, — позвал Дед Мороз. Маруся взглянула на хмурые лица ребятишек.

— Нет, дядя Ларя, — узнала его, — не могу, спасибо. — И кончилась для него сказка. Правда, еще до самого вечера не снимал он своего костюма, упарился весь: то плясал с ребятишками вокруг школьной елки, то, впрягшись в большие сани, катал их по улице.

Но радости не было.

Наступал первый мирный Новый год. Вот уж больше месяца он дома, а еще не почувствовал себя победителем. Как в первый день возвращения домой увидел эти глаза, цвета снятого молока, так понял: не кончилась для него война.

…В тот день он отмахал от станции до дому тридцать километров. Шел, поскрипывая молодым снежком, не чувствуя усталости, наслаждаясь тишиной. В родное село пришагал он к полудню. Остановился на пригорке, отыскал крышу своего дома, заплакал. В селе было так же тихо, как в лесу. И не видно ни людей, ни подвод. Только из школы невдалеке стайкой плелись ученицы. И вдруг из стайки этой вырвалась вперед одна из них:

— Папка-а-а! — разорвал тишину ее крик.

Девчушки чуть не валили его с ног, повиснув на руках, на плечах. Санка, такая же, как и он, толстогубенькая, все повторяла, повторяла, лучась глазами: «Папка, мой папка пришел…» И вдруг, целуя дочку, он увидел другие глаза. Не глаза — само горе. Девочка стояла поодаль, не решаясь подойти, и, как только глаза их встретились, повернулась, пошла торопилво, оступаясь, начерпывая в рваные ботинки снегу.