Заговор князей - Роберт Святополк-Мирский

Пешие в основном были провожающие хозяев слуги, воины охраны, да горвальские боброловы, пришедшие поглазеть на красочное зрелище, а санные и конные отъезжающие, миновав подъемный мост над рвом, разделились на три неравные группы и стали медленно разъезжаться в разные стороны.

Князь Иван Ольшанский с воинами, оруженосцем — все верхом — и простуженный старик Иона в теплой санной кибитке, весь укутанный шкурами, двинулись на север, направляясь в сторону своих Ольшан.

Самая большая группа, в которую входили пять саней и кибиток в сопровождении вооруженной охраны — князь Федор Бельский, княгиня Ульяна и княжна Анна Кобринские — свернули на запад, взяв направление к польской границе недалеко от которой и лежало кобринское княжество.

И, наконец, самая малочисленная, но самая шумная и веселая группа бродячих музыкантов-лицедеев, радуясь удаче и восхваляя щедрость князя Федора, в сопровождении местных жителей двинулась прямо в деревню Горваль, где намеревалась задержаться еще на пару дней, чтобы позабавить горвальских боброловов своим озорным искусством и весело потратить княжеские золотые в единственном кабачке этого бобрового царства.

В то время, когда веселая и шумная толпа заполнила неширокую центральную площадь, с противоположной стороны в деревню въехал одинокий всадник. Он был одет в теплый костюм из самого лучшего и дорогого сорта бобрового меха, а голову его полностью покрывал такой же меховой капюшон.

Добравшись до центральной площади всадник въехал в толпу веселых артистов и стал пробираться сквозь нее, время от времени стегая коня нагайкой. Лицедеи-музыканты по своей обычной привычке стали весело приставать к проезжему, громко дудеть в дудки, бить в бубны и корчить ему веселые рожи, но чем больше они пытались развеселить всадника, тем больше он раздражался, пока, наконец, выведенный из терпения, яростно размахнулся нагайкой и веселый мальчишка в шутовском колпаке вскрикнул от боли, и покатился по снегу, хватаясь руками за рассеченное до крови лицо.

От резкого удара нагайкой капюшон откинулся с головы всадника, и тогда все увидели, что это молодая девушка.

Местные жители мгновенно узнали ее, расступились, срывая с головы шапки и кланяясь.

Они растолкали удивленных артистов, освобождая проезд, и Марья, ни на кого не глядя, пустилась в галоп, быстро исчезнув за поворотом.

Она миновала еще несколько уличек, выехала на окраину и направилась к родному дому, одиноко стоявшему вдали у самого леса.

Прорубленная когда-то в этом лесу широкая просека до самого горизонта уже начала зарастать молодыми елочками.

А на широкой лавке у ворот, в шубе из такого же, как у дочери, дорогого бобрового меха сидел и, пожевывая свою вечную травинку, глядел куда-то в самый конец просеки, королевский бобровник Никифор Любич.

… — Как я рад тебя видеть, доченька, — Никифор ласково обнял дочь, когда они вошли в горницу. — Ты прекрасно выглядишь, моя красавица!

— Неправда, батюшка, я выгляжу ужасно и чувствую себя отвратительно, я изменилась, я стала другой — какой-то чужой сама себе — только что на площади я изо всех сил ударила какого-то мальчишку — бродячего лицедея, который хотел рассмешить меня, не зная, что мне не до смеха!

— Доченька, — успокоительно обнимая, гладил ее по спине Никифор, — Послушай меня… Все пройдет, все минует, все перетерпится и забудется… Вот увидишь!

— Отец, скажи мне честно, — утирая выступившие слезы, спросила Марья, — ты умышленно отправил меня за сто верст к этой волошанке, чтобы я уехала подальше от Федора и отвлеклась?

— Нет, ты же знаешь, — моя цель была совсем иной: тебе необходимо научится языку твоей матери, хотя бы в начальной степени, но я знаю — ты способная — ты учишься быстро. Это я совершенно бездарен в языках — я сражался в Валахии, познакомился там с Маричкой, потом прожил с ней семь счастливых лет, но так и не научился волошскому языку, кроме четырех слов: «Здравствуй, прощай, защищайся, выпьем!»

— Да, папочка, старуха мучила меня все эти полтора месяца целыми днями и ночами, заставляя разговаривать с ней только по-волошски…

— Я просил ее об этом. Каков результат?

— Если мне когда-нибудь случится попасть в Валахию, думаю, не пропаду!

— Это очень хорошо! — сказал Никифор и широко улыбнулся.

— А что тут у нас нового? Надеюсь, эта внезапно разбогатевшая нищенка уже уехала из замка?

Никифор тяжело вздохнул и крепко сжал Марьины плечи.

— Послушай, моя девочка. Я предупреждал тебя в самом начале, когда ты принесла присягу нашему Братству, что путь будет труден и потребует многих, порой самых болезненных жертв. Я предостерегал тебя также от излишнего увлечения князем Федором, с которым тебя по-настоящему связывало лишь служение Братству и выполнение порученных тебе дел. Так было?

— Да, это правда, — прошептала Марья.

— Твоя работа с князем Федором полностью завершена. В настоящее время он не интересует Братство. Поэтому он не должен больше интересовать тебя. Так удачно складывается, что и ты больше не интересуешь князя! Было бы намного хуже, если б тебе надо было приниматься за выполнение следующего тайного поручения Братства, а влюбленный князь Федор стал бы тебя преследовать, домогаться и еще, чего доброго, начал бы следить за тобой! Ты представляешь, как это усложнило бы твою жизнь, а его — вовсе поставило бы на край гибели, если бы он в чем-то помешал Братству?

— Где он? — тихо спросила Марья. — Я хочу увидеться с ним в последний раз.

— Князь уехал и вернется не скоро. Однако, он просил передать тебе, что навечно остается твоим должником, и всегда будет тебе благодарен, как за спасение жизни, так и за теплую дружбу, в знак чего просил передать тебе это.

Никифор указал на инкрустированную шкатулку с княжеским гербом.

Марья медленно открыла шкатулку, прочла дарственную грамоту, взяла пригоршню золотых монет и разжав ладонь поглядела, как они посыпались обратно проскользнув между ее тонкими, длинными пальцами.

Потом она глубоко вздохнула, отерла слезы, нежно поцеловала отца и сказала:

— Извини, я пойду к себе наверх, мне надо переодеться.

Никифор смотрел ей вслед.

Комната Марьи находилась на верхнем этаже, и когда она поставила ногу на ступеньку, Никифор сказал.

— Подожди минутку. За время твоего отсутствия в Братстве произошли некоторые события. Ввиду возникшей опасности, принято решение немедленно отказаться от нательных символов нашей веры — крестиков и перстней. Как видишь, на мне уже нет перстня, а крестик на шее — обычный, православный, как у всех. Сними, пожалуйста, свой перстень и дай мне — завтра приедет Трофим — ему поручено собрать все символы у членов Братства в нашей округе.

Марья взялась за перстень, чуть помедлила и не сняла его.

— Хорошо, батюшка я переоденусь, вернусь и передам тебе перстень.

Она медленно поднималась по ступенькам, и Никифор пристально наблюдал за ней.

На верхней площадке лестницы она остановилась и глянула вниз.

— Не задерживайся долго, доченька, — мягко по-отечески попросил Никифор. — Помни: тебя жду я, тебя ждет Братство, тебя ждет очень интересная жизнь впереди.

Марья кивнула, вошла в свою горницу и заперла за собой дверь.

Она подошла к окну и посмотрела вдаль.

Там, над лесом виднелись острые шпили башенок замка Горваль.

Марья резко сняла перстень с пальца и даже уловила в зимней тишине горницы, как едва слышно щелкнула внутри золотого украшения маленькая пружинка, обнажая ядовитый шип.

Теперь стоит только снова надеть кольцо на палец и все сразу кончится.

А внизу в светлице брат Десятой Заповеди Никифор Любич, с бледным бескровным лицом и застывшей неподвижно в углу рта травинкой горячо просил Единого и Вездесущего Бога, чтобы он дал силы его несчастной дочери. И хотя он прекрасно знал, что согласно верованиям Братства, Бог не слушает людских молитв, а поступает так, как считает нужным, он все же надеялся на его особую милость.

Марья уже поднесла перстень к кончику пальца, чтобы таким же резким движением сразу надеть его, последний прощальный взгляд уже скользнул по лесу, остановившись на давно вырубленной просеке, и вдруг ей привиделась мама Маричка, которую она помнила очень смутно, даже не ее, а нежные теплые руки, которые всегда так заботливо укутывали и так ласково обнимали… Перед Марьей вдруг пронеслась вся короткая, но яркая жизнь ее матери, рассказанная недавно отцом, а потом и жизнь его самого, богатая таким огромным количеством событий, приключений, подвигов и тайн, что хватило бы на десять человеческих жизней, а потом она по естественной инерции мысли вспомнила свою…

И вдруг в одну долю секунды Марья сразу и навсегда неизвестно почему поняла, что жизнь это бесценный неповторимый дар, который надо во что бы то ни стало использовать до самого конца, до самого края, до самого донышка, настолько, насколько позволит Господь, который сам создает и сам вершит людские жизни, и только он один знает и имеет право решать, когда и как они должны прекратиться…