Счастье рядом - Николай Вагнер

...Леонида Петровича беспокоило выполнение плана предсъездовских передач. Именно об этом он говорил теперь.

— Начнем с редакции пропаганды.

Виктор Иванович Фролов, перебирая страницы плана, перечислил темы прошедших передач. Их оказалось недостаточно, и Хмелев заметил:

— Когда, наконец, редакция пропаганды будет оправдывать свое название? Где у вас передачи о развитии основных отраслей промышленности?

— Но у нас не редакция промышленных передач, это дело Широкова.

— Товарищи, не будем заблуждаться. Вы говорите, что у вас не промышленная редакция, Широков будет говорить, что у него не редакция пропаганды. А кто же будет пропагандировать наметки партии на семилетие? Все мы партийные пропагандисты — и промышленники, и литераторы, и музыканты! Виктор Иванович, делайте выводы. Пойдем дальше. Андрей Игнатьевич...

Широков рассказал о передачах, посвященных соревнованию в честь съезда, и закончил свое сообщение претензиями к руководству, которое продолжало ограничивать поездки по районам области.

— Учтем, — резюмировал Хмелев. — Плотников!.. Кедрина!.. Ткаченко!.. — называл он фамилии редакторов и придирчиво выслушивал их.

Потом он встал и, не выходя из-за стола, коротко подвел итоги.

— Подобный контроль за выполнением плана будем проводить еженедельно. Но главное в том, чтобы выполнить его качественно. У нас не должно быть серых передач. Делать их содержательными, мобилизующими — вот наш ответ на созыв партийного съезда.

Хмелев сильно закашлялся и тут же закурил. Он затянулся несколько раз, и кашель успокоился.

— В нашем коллективе есть еще белоручки, есть люди, которые не поняли по-настоящему своего долга. В то же время весь смысл нашей работы — воспитывать высокосознательного человека, бороться за него. Имейте в виду, что инертность и скептицизм, лодыри и маловеры — это тормоз движения вперед. Заведомо малая отдача — преступление! — Хмелев снова закашлялся и, махнув рукой, сказал: — У меня все.

Кабинет опустел. Хмелев подвинул к себе папку с микрофонными материалами, но, услышав через приоткрытую дверь, как в коридоре спорили Широков и Фролов, позвал их обоих к себе. Он заметил злое выражение на губах Андрея, розовые пятна на щеках Фролова и едва приметно улыбнулся углом рта, в котором была зажата дымящаяся папироса.

— Небось, делите сферы влияния? А делайте это просто. — Он положил на стекле стола планы обеих редакций и начал подробно развивать мысль о содержании будущих передач. — И не забудьте, о чем я говорил, Виктор Иванович. Думаю иногда о вас и не пойму, откуда такая апатия, где ваша энергия, гордость за журналистскую профессию и, кстати, за весь Фроловский род. Коллектив вас принял неплохо, но и вы должны входить в него не индивидуалистом, а товарищем. У нас вы начинаете трудовой путь.

Виктор Иванович не отвечал, он сидел на диване, сгорбив плечи, и смотрел отсутствующим взглядом на этажерку с подшивками газет. Возможно, ему вспомнились сейчас особняк в Туле, окруженный густым садом, его, Витюшина, комната, отец — известный в городе врач и мать — внимательная и добрая, заботливая хозяйка. В этом особняке было все для него, единственного сына. И пусть мальчишки называли его толстяком и по дороге из школы частенько отбивали свои кулаки о его бока, зато дома неизменно встречали его такая забота и такое внимание матери и отца, что о школьных неприятностях он сразу забывал. А потом — университет. Отец сам отвез его в Москву на собственной машине и представил своему брату — дядюшке Виктора. Каждую субботу за ним приезжал отец и вез обратно в Тулу, на все воскресенье, в родной дом, где уже ждали на столе самые вкусные вещи. Случилось так, что ни товарищей, ни друзей у него не оказалось. Не сложилось и никакого представления о самостоятельной трудовой жизни. И как воспринимать ему теперь отношение этих простых, но, по мнению Фролова, грубоватых и недостаточно воспитанных людей? Добра или зла желали они ему? Скорее — добра. Вспомнив, что от него ждут ответа, он сказал:

— Хорошо, Леонид Петрович, Я подумаю о том, что вы сказали. А с Андреем Игнатьевичем, мы, конечно, договоримся. Теперь мне ясно.

Фролов выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело переступая, вышел из кабинета.

— Кажется, немного дошло, — с удовлетворением сказал Хмелев. — Теперь давай разберемся с тобой. За командировки ты бьешься правильно. Сегодня снова насяду на Бурова. Пусть, в конце концов, добивается средств, а главное — с толком расходует! Насчет твоей командировки в бассейн я говорил. Уперся как бык. Нечего, говорит, по своей округе ездить, пусть лучше отправляется в Лесоозерск. В общем, намозолил ты ему глаза. Хочет спихнуть тебя к черту на кулички, а это ведь не на два дня.

— Ну и что? — равнодушно отозвался Андрей, которому теперь было ровным счетом все равно, куда ехать и на какое время.

— Как ну и что? А кто останется здесь?

— Справится Мальгин.

— Мальгин, Мальгин, да и тот один.

— У нас есть задел, — оживляясь, заговорил Андрей. — И я из леса подброшу несколько передач. Лес-то ведь нам нужен — тут и рассуждать нечего. В Северогорске прихвачу Волегова, вдвоем мы справимся быстрей.

2

Пряча лицо от ветра в широкий воротник демисезонного пальто, Андрей шел по опустевшим вечерним улицам. В руке он держал небольшой чемодан, с которым обычно ездил в командировки. Проходя мимо почты, взглянул на освещенный циферблат часов. Время приближалось к одиннадцати. До северогорского поезда оставалось более двух часов, но еще многое предстояло сделать. Нужно было взять магнитофон, пленку, купить билет. В этот раз Андрей ехал без оператора: командировка была дорогостоящей, да и операторов всего пятеро. Им записывать, им вести монтаж — каждый день на учете.

В полуосвещенном фойе, куда свет проникал через открытую дверь студии, было пусто. Призрачно темнели вдоль стены магнитофонные установки, в зеркале, которое, как и прежде, стояло в углу, отражались дикторский стол и сидевшая за ним Александра Павловна. Она часто склоняла голову к разложенным перед ней страницам, писала, перечеркивала и откладывала их в сторону.

Андрей шагнул в студию, где находился выключатель от фойе, и громко поздоровался с Кедриной.

— Фу! Как вы меня напугали, — вздрогнула она и сама засмеялась своему испугу.

— Нервочки шалят, дорогая Александра Павловна, — мягко пробасил Андрей, включил свет и вышел из студии.

Он быстро нашел приготовленный для него Виктором Громовым «Репортер» и кассеты с пленкой, уложенные в аккуратные картонные коробки... Он знал, что магнитофон к поездке тщательно подготовлен, но все-таки решил сам проверить его работу.

Наговорив в крошечный микрофон несколько фраз, Андрей перемотал пленку и наклонился к наушнику. Как запоздавшее эхо, услышал он те же самые слова, произнесенные далеким незнакомым голосом. Теперь уверенность в том, что вместе с ним будет не безмолвный, а живой безотказный друг — укрепилась, а с этой уверенностью было куда веселее идти по далеким дорогам, говорить с людьми, добывать интересный материал.

Время до поезда еще оставалось, Андрей позвонил на станцию, заказал билет до Северогорска и задумался. Ощущение потери, вызванное отъездом Татьяны Васильевны, ни на один день не покидало его. К Андрею никак не могли вернуться то равновесие, те твердость духа и жизнерадостность, которые он ощущал, когда она была рядом, в этом городе. И чем больше отдалялся день ее отъезда, тем явственнее понимал он, что потерял близкого человека и остался теперь совсем один.

В фойе вошла Александра Павловна. На ней был длинный стеганый жакет, голова повязана пуховым платком. Она собралась уходить, но, увидев Широкова, который задумчиво сидел у окна, остановилась.

— Вы, кажется, сегодня уезжаете?

— Да, в час двадцать.

— И далеко?

— В Лесоозерск, Александра Павловна. В Лесоозерск, куда давно мечтал добраться.

— Чем объяснить в таком случае ваш мрачный вид?

— Дурные предчувствия, — попытался отшутиться Андрей, но ни шутки, ни улыбки не получилось — губы неестественно расползлись, а в углах широкого упрямого рта небольшие вертикальные черточки выдавали невеселое расположение духа.

— Чепуха! — сказала Александра Павловна. — В предчувствия мы с вами не верим. И вообще, что касается предчувствий и примет, — запомните оптимистическую поговорку: «не верь в приметы плохие, верь в приметы хорошие!»

— Слыхал! — уже по-настоящему улыбнулся Широков. — Пользуюсь этой присказкой всякий раз, когда кошка перебегает дорогу.

— Ну все это ладно, — серьезно заговорила Кедрина. — Неужели вы не можете избавиться от дурного настроения после собрания?

Андрей ответил не сразу. О собрании он не думал и состояние, которое овладело им в последние дни, не было просто плохим настроением. Произошло нечто более существенное — изменилось его отношение к людям. На смену радушию и доверию пришла осторожность в оценке людей, появилась необходимость делить их на хороших и плохих, любить или ненавидеть. Неприязнь к Бурову, которую теперь он ни перед кем не скрывал, обострилась, стала осознанной. Она накладывала отпечаток на все, что делал Андрей, снижала его энергию и увлеченность в работе. Он никак не мог отрешиться от навязчивой мысли, что готовит передачи ради Бурова, а не для общего дела. Даже в эту интересную поездку он отправлялся без прежнего энтузиазма, который всегда рождало ожидание встреч с людьми, нетерпение увидеть новые места.