Счастье рядом - Николай Вагнер

Ткаченко требовала строго осудить поведение Широкова. Но и этого было мало. Готовившая вопрос Роза Ивановна сгустила краски еще больше. У нее были улики, которые Широков не смог бы опровергнуть никакими клятвенными заверениями. Она лично беседовала с соседями Жизнёвой. Они подтверждали, что Широков действительно посещал ее квартиру. Какие же после этого могли оставаться сомнения в том, что он не нарушил элементарных норм морали и не втоптал в грязь свое имя? «Об этом смешно говорить!» — самодовольно скрежетал Буров. «Мы должны потребовать от Широкова строгого партийного объяснения! Не для того мы выдвигали его на работу в аппарат, чтобы он позорил честь нашего коллектива». «Вопрос ясен, — не поднимаясь с места, заключила Бессонова, — таким, с позволения сказать, коммунистам не место в партии!» Она так и сказала — не место! Это Андрей запомнил точно. Именно после этих слов вышел он на середину комнаты и заговорил во внезапно установившейся тишине. Она была такой, как теперь, в этой аллее. Даже более глубокой, без шороха оставшихся на деревьях листьев, без шуршания плаща и чавканья ботинок по клейкой грязи на асфальте. Только не слышимые сейчас и гулкие тогда удары сердца, как казалось ему, различали все. Андрей силился заглушить этот набат, но он продолжал гудеть сам по себе, удар за ударом. Голос звучал глухо и казался чужим, как будто не Андрей, а кто-то другой говорил о первопричинах этого собрания, о Бурове, который вместо исправления ошибок дополнял их новыми, преследуя людей за критику.

«Говорите по существу вопроса!» — старалась сбить его Бессонова. «Он не воспринимает критику!» — разжигая страсти, злорадствовала Роза Ивановна и требовала ставить вопрос на голосование. Тишина оборвалась столь же внезапно, как вошла в комнату перед первыми словами, которые произнес Андрей. Сердце перестало стучать, но в голове началась путаница. Мысли вспыхивали одна яснее другой, но слов для их выражения не находилось, и, уже не разбирая шквала реплик и предложений, он замолчал...

Аллея кончилась, она уперлась в ветхий деревянный забор, который накренился на ворох мусора и листьев, наверное, сметавшихся сюда со всего сада.

Андрей посмотрел отсутствующим взглядом на этот глухой тупик и повернул обратно. Покой не приходил. Мысленно он все еще находился там, на своем первом в жизни судилище, до сих пор не понимая, ради чего люди, объединенные одной целью, делавшие одно общее дело, с такой озлобленностью обрушивались друг на друга, причиняли боль, стремились выбить из жизненной колеи. Запоздалым эхом донеслись вдруг слова, сказанные на собрании Плотниковым: «Много ли нужно человеку для его внутреннего покоя, для облюбованного им плодотворного труда?» Не дождавшись ответа, он урезонивающе заключил: «Не хватает нам обыкновенного человеческого отношения, чуткости, которой учит нас партия». Голос его звучал спокойно, без запала. Логика рассуждений Плотникова была проста, и его никто не перебивал. Он настаивал на объективном решении вопроса, советовал отбросить личные обиды, вызванные в свое время критическими замечаниями Андрея. Его поддержала Кедрина. В отношениях Широкова и Жизнёвой она не видела ничего предосудительного. «Татьяна Васильевна исключительно порядочная женщина, и мы не имеем никакого права наносить ей оскорбления!» Когда говорили они, Андрей почувствовал окрыленность, к нему вновь вернулась вера в доброту и благожелательность людей. Но ненадолго. Повторные выступления Бурова, Ткаченко и заключительная речь Бессоновой стерли след, оставленный Плотниковым и Кедриной. Их обвинили в беспринципности и партийной близорукости... «Пусть Широков полной мерой отвечает за свои поступки! Пусть собрание послужит ему последним предупреждением! Он не сделал выводов!.. Он не достоин!..» И, наконец, традиционное: «Он ничего не понял!..» Андрей отчетливо слышал эти хлесткие фразы, они зло стучали в виски, душили гневом бессилия... Он тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть воспоминаний, и быстро зашагал между деревьями по сырому ковру опавшей листвы.

Впереди, на центральных аллеях, вспыхнули огни уличных фонарей. Андрей шел на их свет.

3

Андрей не стал спрашивать Таню, откуда известны ей подробности собрания. При встрече они отодвинулись на второй план, о них не хотелось думать и тем более говорить. Не послушал он и совета Тани — не афишировать их отношения — настоял на том, чтобы зайти в кафе. Теперь, все еще поеживаясь от холода, она благодарила Андрея — здесь не дул ветер и не накрапывал дождь. Она включила лампу с оранжевым абажуром, и мир, выхваченный ее светом, стал еще уютнее и теплее.

— Когда мы не будем вместе, помни этот вечер.

Андрей посмотрел строго и вопрошающе.

— Не смотри так. Ведь это ясно, что надо уезжать.

Он снова промолчал. Он все более освобождался от сомнений и того горького осадка обиды, которую причинили теперь уже ненавистные ему люди. Именно так Андрей относился теперь и к Бурову, и к Ткаченко, и к Розе Ивановне. Им не было дела до идущих рядом людей и до того, будут ли счастливы они.

— Надо немедленно уезжать, — повторила Жизнёва. — Это мне совершенно ясно.

Она протянула руку, положила ее на локоть Андрея.

— Они не оставят тебя в покое. Ты приобрел врагов. Зачем давать лишний повод?

Андрей смотрел зло. Он не соглашался ни с одним доводом Тани, и она заговорила ласково, стараясь убедить.

— Не надо осложнять жизнь. И зря ты раскрыл перед ними душу. Я же говорила — они не захотят понять. Для них — это пища. Они только и ждали твоего признания. Нет, благородства от таких не жди. И вообще, надеяться мы можем только на самих себя. Я верю, что время принадлежит нам. Улягутся неприятности, и ты приедешь ко мне. Ведь мне нелегко тоже. Тем сильнее мы будет стремиться друг к другу. Ну, скажи, разве может кто-либо помешать нам?

К столу подошел официант, и она замолчала. Он переставил со сверкавшего металлического подноса лимон, две чашечки черного кофе и две рюмки коньяку. Уходя, он предупредил, что до закрытия кафе осталось полчаса. Андрей все так же зло посмотрел в спину официанту и сказал:

— Потому-то я с тобой и не согласен. Никакое собрание неправомочно решать — любить человеку или не любить! Такие вопросы не голосуют.

Он выпил коньяк и пригубил кофе.

— И опять ты горячишься. На партийных собраниях постоянно разбирают аморальные поступки.

— Это совсем другое дело.

— Другое, но выводы делают одни и те же. Так проще. А уж если нужно свести счеты, то и говорить нечего. Такие люди способны стереть каждого, кто посягнет на их престиж. Это, если хочешь, — борьба за существование.

— У нас она не имеет почвы.

— А пережитки? — Татьяна Васильевна усмехнулась. — Чего только не называем мы пережитками и когда они кончатся?

— Это зависит от нас.

— А по-моему, будь жизнь богаче — исчезли бы все людские мерзости.

— И опять-таки, чем быстрее они исчезнут, тем быстрее наступит так называемая богатая жизнь.

— Тебя не переспоришь. И что такое «богатая жизнь»? Мне просто не хочется, чтобы ты все осложнял. Ты, по-моему, очень невезучий, и тебе всегда будет доставаться. Как сегодня, как в прошлый раз.

Андрей закурил и плотно сдвинул брови. Татьяна Васильевна смотрела на его застывшее, напряженное лицо, с удивлением отмечая, насколько оно изменилось с тех пор, когда он впервые приехал в город. Ей подумалось, что при всей доброте своего сердца Андрей мог быть злым. Он как будто забыл о ее присутствии. Взгляд его чуть прищуренных глаз свидетельствовал о какой-то навязчивой мысли и был устремлен мимо нее, к входным дверям. Татьяна Васильевна обернулась и увидела пожилую женщину в черном халате. Она стояла на табурете и усердно терла мочалкой дверные стекла. Правая рука не переставала двигаться вверх и вниз, оставляя на стекле мутные мыльные полосы. Стекло не становилось чище, а рука двигалась, двигалась, словно рычаг автомата.

— Ты видишь, как человек бережет свое сердце? — спросил Андрей. — Правая рука работает, а левая будто приросла к груди.

— Инстинкт самосохранения. Без сердца нельзя жить.

— Без доброго...

— Эх, Андрей! Еще как живут. Чем бесцеремоннее обходятся с людьми, тем успешнее.

— Живут, но доброе сердце — самое ценное в человеке. Оно должно быть у каждого. Я бы этих бесцеремонных бил кулаком по башке!

— А еще добрый, — рассмеялась Жизнёва. — Есенин рассуждал иначе: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».

— То — зверье. А тут хитромыслящие люди. Каждый себе на уме.

— Опять пережитки! — продолжала смеяться Жизнёва.

Она взяла сумку и начала подкрашивать губы.

— А может быть, они и добры, — продолжал Андрей, возвращаясь к мыслям о собрании. — Приняли же сегодня Фролова в кандидаты.