Русские инородные сказки 2 - Макс Фрай

Обычно мы почти не говорим. Она что-то тихонько мурлыкает, ленивым движением укладывает хвост по-удобнее, изредка, словно заметив несуществующую пылинку, быстрым движением вылизывает лапу. Я полулежу в кресле. Листаю потрепанного Дюма или мягким карандашом рисую в альбоме.

Когда кончается свет, я смотрю на нее сквозь почти закрытые глаза. Она немного сердится. Бело-рыжий мех смешно топорщится на мягком загривке. Хвост угрожающе изгибается, но поворота головы я обычно так и не удостаиваюсь. Что жаль — мне очень нравится ее мордочка и дикие семитские глаза.

Жаль, что я не умею поймать момент, когда она оборачивается женщиной. Т. е. уже даже не пытаюсь.

Мы опять молчим. Я курю в распахнутое окно. Пытаюсь умерить сердцебиенье. Смотрю на верхушку пыльного тополя. Думаю о нескором дожде. Она бродит вдоль полок. Иногда, взяв случайную книгу, бросает короткую фразу и тут же звонко смеется. Ей совсем не мешает темнота.

Я гляжу за окно на траву или ранние бледные звезды, но всегда чувствую по неожиданному холоду в спине, когда она смотрит на меня. Почти улыбается. Если же обернуться, она погружена в книгу. Скажем, в Рильке. Или Чехова. Наверняка, не в меня. Впрочем, я не оборачиваюсь. Зачем бы?

Мы никогда не едим вместе. Лишь однажды я угощал ее кефиром. Кошка наливала его в блюдце словно горячий чай и пила маленькими хищными глотками. Я тихонько засмеялся, а она наклонила голову и долго задумчиво смотрела мне в глаза точно пыталась понять, что меня так веселит. Потом вернулась к кефиру. Я и сам не понимаю, какое это имеет отношение к счастью.

Обратное превращение Кошки в кошку столь же неуловимо. Еще мгновенье назад она откидывала назад рыжую шевелюру, а вот уже трется мордой о мою босую ногу.

Я беру ее в корзинку сплетенных рук, пытаюсь незаметно погладить. Она ворочается, устраивается. Иногда, всегда неожиданно, вдруг лижет в невыбритое лицо. Фыркает. Затихает.

Я сажусь в кресло. Грею пальцы в теплом мехе. Боюсь заснуть.

По утру ее уже нет. Неразобраная постель да длинный волос на черной рубахе — вот и все следы, остающиеся от Кошки. Да еще вот ожидание вечера. Потому что Кошка всегда приходит по вечерам. И никогда не звонит в дверь.

Здравствуй, дружок!

Я уехал к морю и ловлю медуз. Они белые и ласкают руки. Странно, ты, кажется, говорила, будто медузы кусаются.

У Пса болит горло. Он хрипит и плохо выговаривает слова. Сначала я думал напоить его горячим молоком, но молока не нашлось, и теперь мы варим грог. Страшно сердит меня, пытаясь залезть в воду. Попробуй-ка потом сыскать полотенце, чтобы вытереть эту гору меха. Почти ведь назло лезет.

Здесь совсем пусто — сезон начнется лишь через две недели — и кроме нас в отеле живут только несколько постояльцев. Вечерами мы собираемся в холле. Мы в креслах, Пес — у камина. Слушаем местное радио. Читаем случайные стихи. Вчера вот говорили о Бодлере и Рильке. Телевизора же здесь нет. Т. е. он есть, но третьего дня в ретранслятор врезалась чайка. Теперь бедняжка в больнице. Хотим ее навестить.

Пса все очень любят. Когда же он как бы нехотя прочел пару своих переводов из Ольги Корзье, одна дивная старуха даже бросилась его обнимать. Пес, ты ведь его знаешь, очень смущался и весь вечер потом от стеснения искал воображаемых блох.

Утром я рисовал на мокром песке твое имя. На него набегала вода. Я смотрел на небо и пытался представить, что уже лето. Пес неодобрительно качал головой, но так ничего и не сказал. Знает гад, что пощады не будет.

Говорят, в заповеднике за горой живут олени. Завтра попробую туда поехать. Пса же оставлю дома — с ангиной не шутят. Кроме того он должен закончить статью для "Клочьев меха". А вот стихи, жалуется, совсем не выходят. Тоже и со мной.

Не хочешь к нам приехать? Да нет, не отвечай. Я знаю, что не хочешь. Или не можешь. Или не сейчас. Не важно. Не отвечай только. Лучше мы станем присылать тебе фото. Я уже немножко загорел, а Пес даже слегка наел брыли. Выглядит очень смешно. Если бы еще ни эта чертова болезнь..

Да совсем забыл — он таки передает тебе привет.

А еще зачем-то просил сказать, что только воображаемые замки и пригодны для жизни.

Твой…

Грант Бородин

На небо очи мои возвожу

Андрей Рублёв работает ангелов.

Он берёт кипарисовую доску в два пальца толщиной, размолотые в порошок минералы, тонкое пихтовое масло, кисти из шерсти верблюда, выдры и белки, солнце распологает над левым ухом, а за работой насвистывает, модулируя звуки при помощи дуплистого зуба. Ангелы у него выходят изумрудные, охряные, пурпурные, пламенные в чёрном контуре не толще волоска и разлетаются, как пирожки.

Между тем, сам Андрей в глаза не видел ангелов. Данила рассказывал ему о другом Андрее — большом человеке князе Боголюбском — и о его эскорте из пяти ангелов, парящих в двух верстах над головой князя, как сплетённый из радуги венок. Дед Прохор со скрипом, но зато неоднократно вспоминал, как во времена его детства на кровле городецкой церкви постоянно сидели два или три ангела, которых заезжие булгары неизменно принимали за пожар. Феофан показывал ему жидовскую книгу ягнячьей кожи с именами и чинами сарафов — стражами, проводниками, хранителями, силами, престолам, и каждый был красиво нарисован чёрным по жёлтому. Самому же Андрею достались только смутные прочерки в небесах, потому что он родился слишком поздно.

По прошествии некоторого времени умирает Феофан, книга умирает вместе с ним, рассыпавшись едкой пылью, Городец сжигают татаре, князю Боголюбскому, большому человеку, втыкают два ножа в печень и один — контрольный — в сердце собственные княжьи челядинцы в собственном Боголюбове, а пять ангелов стражи и не думают мстить убийцам за его хлеб.

Люди наловчаются пускать в воздух змеев, поднимать воду винтом, потом дьяк на крыльях из овчины прыгает с колокольни вверх и ангелы на досках Андрея перемещаются в холодную дугу спектра, так что ему самому, едва он берётся за кисти, становится зябко. Если же он пытается писать как прежде, горячо, то получает беса.

Он работает в тулупе, варежках и бабьем платке, а в небесах над ним снуют, поднимаясь всё выше, монахи, ханские баскаки и княжьи люди, ушкуйники и скоморохи, кто угодно, но только не ангелы.

Наконец из Галича в Мангазею притекает беглый жид Ламиель с целым зверинцем хитроумных махин в лысой и бугристой голове, взбаламучивает народ от смердов до митрополита страстными речами и богатыми посулами; не проходит года, как из Обской Губы начинают потоком идти струги, чайки и ладьи, дырявя хрустальный свод коваными бронзой носами. В день, когда ламиелевы светомёты выталкивают за границу небес первый корабль, кипарисовая доска перед Андреем разлетелается на три части с ужасным треском, разорванная перепадом температур.

Андрей продаёт оставшиеся резчику-греку, покупает мерина и подаётся в Мангазею, торопясь использовать последний шанс на встречу с ангелами.

Мангазея гремит, грохочет, лязгает, орёт, бабахает и глюкомздит, испускает дым, пар и густую вонь, фонтанирует сосновыми опилками, огнём, божбой и блядословиями, прерываясь лишь на службы, да и то только потому, что таков уговор Ламиеля с клиром. Андрей, привыкший к монастырскому уставу, предписывающему разговаривать не громче, чем слышно за три аршина, перестаёт соображать и невдолге оказывается на борту кеча «Ихуиил», расхлябанной и ветхой посудины, и не успевает оглянуться, как в руки ему суют табелёвку и ставят укупоривать корабль к пуску вместе со всей остальной командой — Серёгой Антипиным из Колывани по прозвищу Чичик, Разокхали Раджабовым из Ура-Тюбе по прозвищу Разок и Мелисом Жумакеевым из Бишбалыка — по прозвищу Узун Кючук. Они такие опытные, сушёные сычи, что слова применяют только в разговорах с посторонними, а между собой ограничиваются жестами и междометьями, носят в левом ухе круглые чараитовые серьги — под цвет лысых черепов, крепко вызелененных солнечным ветром, почти не дышат и не моргнув глазом решают в уме задачу многих тел — при условии, что ни одно из этих тел не одухотворено. Руководит работами некий человек, покрикивающий из-за спины, бранящийся с той стороны круглой пусковой бочки или гулко орущий изнутри, но ловко избегающий взглядов. Андрея все называют, разумеется, Рублём.

Приходит Ламиель, небольшой старик в богатом жупане и шляпе с золотым пером, по которой снует крохотная механическая обезьянка, напевая чужеземные мелодии. Ламиель обходит бочку кругом и ставит на боку её личное клеймо — Отважное Сердце — в знак того, что корабль готов к пуску. От Ламиеля исходит такой внеземной холод, что Андрей не может согреться несколько часов после его ухода, даже забравшись в костёр.

Наконец команда залезает внутрь через большую дыру на северном полюсе бочки, закупоривает ее притёртой крышков и укрывается в корабле. Бочку буксируют на глубокую воду, уравновешивают свинцовыми грузами и взрывают. Хитрый взрыв выворачивает бочку наизнанку, она делается маленькая, с орех, и камнем идёт на дно, а кеч оказывается в версте над землёй и на мгновение замирает, прежде чем рухнуть вниз — мгновения оказывается достаточно, чтоб сработали светомёты, расставленные по обоим берегам реки. Лучи белого света упираются в отполированные решётки, обрамляющие корму, и мощным толчком выпихивают «Ихуиил» туда, где уже нет ни низа, ни верха и некуда падать. Андрей, размазанный по палубе, смотрит одним глазом через шпигат и видит, что земная твердь под ним тоже выворачивается наизнанку — сначала превращается в пологую чашу, затем вдруг вспучивается и сбегает по краям в неясное марево, и наконец, закукливается в проваливающийся вниз тяжёлый шарик.