Жизнь как она есть - Мариз Конде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рядом с глинобитным домиком шумел живописный рынок, торговцы наперебой предлагали покупателям роскошные овощи и фрукты. В хижине содержалась дюжина черных «лакированных» питонов: одни ползали по земле, другие сплетались в причудливые клубки, а босоногие жрицы с обнаженной грудью нараспев читали молитвы. Никто из афроамериканцев не выказал ни брезгливости, ни страха, они хватали рептилий голыми руками, те открывали заспанные глаза и высовывали розовые языки. Я ужасно испугалась, когда хрупкая Эми Эванс попыталась обмотать одного мастодонта вокруг талии. Она словно бы впала в транс, губы у нее дрожали, на глазах выступили слезы.
Я потихоньку вышла и оказалась среди шумной толпы, купила какие-то незнакомые, но потрясающе красивые фрукты – просто так, потому что захотелось, ежесекундно ощущая забытую радость от чувства свободы.
«Вы быстро покинули храм, – укорила меня подошедшая Эми, – и много потеряли: это было волшебно!»
Волшебно?! Я оставила свое мнение при себе, и мы заняли места в автобусе.
Следующим мы посетили дом весьма противоречивой личности – Чачи Аджинаку[141], бразильского работорговца в португальском подданстве Франсиску Феликса ди Созы, широко развернувшегося в королевстве Дагомея. Он завоевал благосклонность короля Гезо (помог последнему занять королевский трон), который пожаловал ди Соза новое имя – Чача и назначил первым советником. Титул не предполагал его участия в политической деятельности, зато предоставлял монопольные права на внешнюю торговлю живым товаром. Чача отвечал за регистрацию партий рабов, выходивших из форта Сан-Жуан-Батишта-де-Ажуда (форта Святого Иоанна Крестителя). Этот человек не отказался от работорговли даже после того, как ее запретили сначала англичане, а потом французы. Именно благодаря ему еще долгое время после 1818 года тяжело груженные невольничьи суда поднимали паруса и брали курс на Бразилию и Кубу. Жилище Чачи состояло из двенадцати комнат, обставленных разномастными креслами, диванами, кушетками, низкими и высокими столами, комодами и кроватями под балдахином. В гостиной висел портрет хозяина в полный рост, некрасивого, но импозантно-харизматичного мужчины с квадратным лицом и внушительным носом. Кисточка черной скуфейки падала на ухо, придавая ему слегка озорной вид. На широком дворе возвышался печальной памяти амбар, в котором невольники ждали отправки в изгнание, как товар на складе.
Несколько лет спустя я собирала материалы для моей работы «Сегу», и один бенинский историк рассказал мне, что и дом, и портрет, и амбар были всего лишь «апокрифичными экспонатами», собранными с миру по нитке Министерством туризма. Я не расстроилась. Какая, в конце концов, разница, если первый туристический опыт воспламенил мой творческий потенциал! Мифы, легенды, история противостояния местных жителей и «людей агуда», или «возвращенцев», как называли освобожденных рабов, вернувшихся в страну, оживляют страницы романа, написанного двадцать лет спустя. Их влияние на мое воображение было таким сильным, что, пожертвовав толикой связности, я отправила одного из героев по имени Малобали, сына Траоре, бороться с волнами на пути в Дагомею.
Наш отель находился у самого моря, на очень красивом пляже. Вечером, оставив других членов группы плескаться в воде с по-детски радостными воплями, мы с Эми и Майей пошли в бар, напились и, чуть не плача, принялись ругать наших партнеров, с наслаждением делясь деталями. К собственному удивлению, я рассказала, какой ужасный эгоист Кваме, хотя себе в этом не признавалась. Результатом «облегчения душ» стал общий вопрос: почему мужчины всегда так сильно портят жизнь женщинам?
Майя преподавала в знаменитом бруклинском колледже Медгар Эверс, и ее соображения имели впечатливший меня привкус серьезной социологии.
Ранним утром следующего дня мы поехали в древнее жилище королей Дагомеи – дворец Сингбоджи в Абомее[142]. Мое сердце билось все сильнее, как будто предчувствуя встречу со знакомым местом: Луи Беханзин, который вырос там, играл во дворах в мяч, много о нем рассказывал. Дворец, к сожалению, был на ремонте, и мы смогли только побродить вокруг и сфотографироваться, а потом заглянули в сувенирный магазинчик, где мне повезло купить «Догуичими», исторический роман Поля Хазуме[143]. Я смогла вообразить дворец во дни его величия, когда он занимал площадь бо́льшую, чем весь Уида, а жили там десять тысяч человек: король, его жены, дети, министры, амазонки – воительницы, отреза́вшие себе одну грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука, его армия, толпа жрецов, прорицателей, музыкантов, певцов, ремесленников и прислужников. В одном крыле хоронили королей: каждый лежит в отдельном круглом домике с таким низким потолком, что внутрь можно только заползти. После обеда состоялись танцы и концерт. Лишенная души музыка годилась лишь для туристов. Человек шесть забияк в сапогах-казаках и пышных красных шароварах вразнобой били в тамтамы, танцоры совершали причудливые движения. Выглядело все вместе средненько, но публика была в восторге, аплодировала, топала ногами, кричала.
Что значила Африка для этих афроамериканских туристов? Она разнообразила суровую повседневность их существования в тисках расизма и невероятно медленного развития прогресса в области гражданских прав. Через несколько дней они вернутся в Вашингтон, округ Колумбия, в Бруклин или Эймс в штате Айова, почти ослепнув от света, все еще слыша здешние звуки и ритмы, ощущая нёбом непривычные вкусы. В памяти останутся немного варварские, но тем более соблазнительные образы. Они будут наслаждаться воспоминаниями о роскоши, в которой жили усопшие короли, сознательно забывая о тысячах безвестных предков, стонавших в трюмах рабовладельческих шхун. Я не могла разделить чувства этих людей. Для меня Африка была не отвлечением, не временным отклонением от прямого жизненного пути, но периметром, внутри которого я много лет боролась с судьбой. Недавно я прочла интервью афроамериканской писательницы Пол Маршалл[144], где она призналась, что, путешествуя по Кении, была глубоко растрогана обращением «сестра». Ах, если бы слова могли решать все!
Продавцы на рынке, таксисты, мелкие торговцы сигаретами и леденцами в будках на углу Дома правительства звали меня именно так, но это была всего лишь вежливая замена слов «мадемуазель» или «мадам».
Накануне отъезда в Аккру я нехотя согласилась составить компанию Эми и Майе, собравшимся в «ГЛАЗ» – ночной клуб, где, по слухам, выступал лучший оркестр страны.
«Ты, черная женщина, и не любишь танцевать?! – воскликнула изумленная Эми, а Майя одарила меня сочувствующим взглядом. – Не имеет значения, все равно пойдешь с нами, будешь пить шампанское».
Дансинг был еще и процветающей ярмаркой
