Жизнь как она есть - Мариз Конде

отцу восемьдесят семь лет, и, по обычаю, уже начались похоронные церемонии. Я не сяду на трон – работа отнимает слишком много времени, поэтому мой брат Коджо будет объявлен следующим правителем».

Подобные обещания добавляли моменту волшебства. К полуночи мы поднялись в комнату одного из сыновей Алекса, украшенную портретами Кваме Нкрумы (куда же без них!) и фотографиями участников группы «Битлз», недавно открытой миром и мгновенно прославившейся. Я таяла от счастья. Тело и сердце заговорили на одном языке.

Я возвращалась в Виннебу, ведя машину на разумной скорости, вспоминала пережитые минуты и думала о будущем. Нужно избавиться от Кодво Аддисона, я не стану больше спать с ним! Добравшись до дома, я написала ему короткое письмо: «Между нами все кончено», – и послала Адизу отнести его.

Откуда такая спешка? К чему эта резкость? От чего я освобождалась? День прошел спокойно. Мой класс, как обычно, был заполнен всего на четверть, но меня это не расстроило. Днем я выпила кофе у Теода.

Около шести вечера у двери остановился черный «Мерседес», из него вышел Кодво Аддисон собственной персоной в окружении телохранителей, которые тут же заняли позицию на моей маленькой галерее, а он тяжелой походкой вошел в бунгало.

«Хочу, чтобы вы повторили, – спокойно произнес он, – все то, что написали мне. Хочу услышать, какими доводами вы руководствовались».

Я подчинилась и заговорила дрожащим голосом. На его лице появилось растерянное выражение, что меня очень удивило.

«Чем я провинился? У вас появился другой мужчина?»

Я могла бы воскликнуть: «Нет!» – ложь никогда меня не пугала, но ответила утвердительно. Он молча обхватил голову руками и замер на бесконечно долгое мгновение, а я впервые спросила себя, что этот внезапно постаревший мужчина испытывает ко мне на самом деле. Потом он встал и вернулся к своей машине.

Я пребывала в недоумении. Понимала, что сделала ему больно, но в конце концов убедила себя, что оскорблена была гордость Аддисона. Такой важный человек – сотрапезник президента! – не мог стерпеть предательства какой-то там фитюльки. Всю ночь я убеждала себя, что ни в чем не виновата…

На следующий день, когда дети ушли в школу, в дверь постучали. Один из охранников отдал мне честь и протянул тонкий конверт. Внутри лежала записка с подписью: «Кодво Аддисон. Директор». Из нее я узнала, что мои обязанности в Идеологическом институте Виннебы считаются прерванными и мне следует немедленно освободить бунгало, а ключ сдать в службу размещения.

Нечто подобное со мной уже было. В Доме правительства отреагировали, как и в прошлый раз, когда Хелман отозвал свое «революционное поручительство». Адиза расплакалась, услышав о случившемся, я же начала собирать чемоданы и осталась совершенно невозмутимой. Дети вернулись, мы наскоро перекусили, уселись в «Триумф» и поехали в Аккру. Они забросали меня вопросами. Почему мы уезжаем? Куда мы едем? Что будут делать их друзья Теода, найдя дверь запертой? Мы больше не вернемся в Виннебу?

Роже и Джин не слишком удивились, увидев нас, но все-таки спросили:

«Что стряслось?»

Я не решилась сказать правду и придумала нелепую историю, в которую они, конечно же, не поверили. Позже я во всем призналась, и Роже угрюмо буркнул:

«Я всегда знал, что для вас это плохо кончится!»

Честно говоря, я тоже не слишком удивилась, потому что знала: Виннеба – не мое место! По этой причине я не захотела, чтобы Кваме Айдоо стал моим адвокатом и попытался отстоять мои права. Каприз одного принца поместил меня в институт, каприз другого выгнал вон. Кваме не успокаивался: «Гана – джунгли! Ни правил, ни законов! Мне стыдно быть гражданином этой страны!»

«Жизнь – это длинная спокойная река»

Этьен Шатилье[138]

Роже Жену мог бы гордиться тем, что сыграл в моей жизни роль Пер-Ноэля. Меньше чем через две недели после «отставки» я стала сотрудницей Института языков Ганы и получила в единоличное пользование традиционный деревянный дом из десяти, а может, и двенадцати комнат с садом, где росли рододендроны и азалии. Находился он в том же квартале, что и Дом правительства. Помню, в каком восторге были дети, когда обследовали все углы и закоулки нашего нового пристанища.

– Мы теперь будем жить здесь?

– Тут красивее, чем в Виннебе! – категорично заявила Айша.

Я очень тревожилась за моих малышей. Они как будто неплохо переносили многочисленные изменения нашей жизни, но все ли было в порядке с их психикой? Никто не возьмется предположить, что творится за гладким детским лбом. Все четверо писались по ночам в кровать, так что Адиза часами стирала простыни. Им часто снились кошмары. Дени обгрызал ногти до мяса. Разве могло подобное не тревожить меня? Я начала лихорадочно искать адрес детского психиатра, нашла одного в клинике Корле-Бу, но, чтобы попасть на прием в единственную государственную больницу на юге страны, пришлось бы ждать несколько месяцев, и я отказалась от этой затеи.

Кваме Айдоо сходил с ума из-за того, как медленно перестраивали его дом, и я предложила ему пожить со мной. Он согласился – без энтузиазма, ведь по ганской традиции мужчина никогда не селится в доме женщины.

Казалось бы, с любимым мужчиной и детьми я должна была чувствовать себя совершенно счастливой, но ничего подобного, увы, не случилось.

Между нами очень скоро возникло непредвиденное препятствие: дети. Кваме без обиняков заявил, что я имею право воспитывать только Дени, которого его родитель – Жан Доминик бросил еще до рождения, а мои дочери оторваны от отца, своего племени, Гвинеи, наконец! Он считал, что малыши меня «душат», и ввел в действие ряд правил, призванных способствовать освобождению. В подвале оборудовали игровую комнату, где Дени с девочками существовали, как заключенные, не имея доступа в комнаты первого этажа – спальню, гостиную, библиотеку. Ели они вместе с Адизой в комнатушке рядом с кухней. Им было категорически запрещено входить в нашу спальню и ванную, хотя Сильви-Анна и Айша обожали играть там, нюхать мои духи, кремы и бриллиантин. Хрупкого Дени сделали опекуном сестер, поручили проверять их тетради и развлекать играми, особенно в уик-энд: в пятницу вечером я сопровождала Кваме в Аджумако.

Это место я вывела в одной из первых пьес для театра: «Смерть Олувемииз Аджумако». Мне нравилась его странная архитектура, бревенчатые хижины в узорах из высохшей глины. Когда наступала ночь и небо делалось чернильно-черным, женщины поднимали свои трехслойные юбки и танцевали на деревенской площади, как настоящие фурии. Их тени метались по фасадам домов, освещенных красноватым светом нескольких факелов. Квеку Айдоо, правитель и