Жизнь как она есть - Мариз Конде

диссертацию на тему «Африка для африканцев». Я с восторгом следила за злоключениями Луи Ханкарина, дагомейца[113], который провел бо́льшую часть жизни во французских застенках. Задолго до моих любимых поэтов Негритюда великий «негритянский клич» издал сенегалец Ламин Сенгор. Я узнала имена предшественников панафриканизма, в том числе родившегося на Ямайке Джорджа Падмора[114], оказавшего огромное влияние на Кваме Нкруму. Подобно Веронике, героине моего романа «Херемахонон», я погрузилась в творчество Нкрумы и внимательнее всего читала «Сознание» (1964), фундаментальный труд его политической теории. Скажу честно: он меня не впечатлил. Кваме не был ни глубоким философом, ни проницательным политологом, в лучшем случае – ловким жонглером шоковыми формулировками, некоторые из них поразили меня:

Power corrupts. Absolute power corrupts absolutely.

Imperialism, last stage of capitalism.

Seek ye first the political kingdom…[115]

В доме Банколя я проштудировала одну радикально иную работу. В 1954 году по предложению Джорджа Падмора, своего политического советника, Кваме Нкрума, тогдашний премьер-министр страны, которая называлась Золотой Берег, пригласил афроамериканского писателя Ричарда Райта совершить исследовательскую поездку. Результатом стала работа «Черная сила», очень сложная и неоднозначная. Закрыв книгу, я задалась вопросом, который впервые пришел мне в голову после комментариев матери Конде, так спешно покинувшей наш дом в Конакри. В глубине души такие «старые колонизированные» народы, как уроженцы Карибов и чернокожие американцы, так и не смогли перебороть высокомерное отношение к Африке, хотя сами это отрицают. Раньше я сомневалась, теперь задумалась, не стоит ли согласиться с таким утверждением. Образование не может отрицаться полностью. Оно мешает просто смотреть и видеть, вносит путаницу в оценки и суждения, то есть затрудняет «объективное» восприятие реальности. Я приходила в ярость, когда одноклассники Дени называли меня «тубабессой» – «белой». Разве это было не так, пусть и частично? Разве мы с Ричардом Райтом не оставались «отчужденными»?

Все менялось с наступлением вечера. Я бросала интеллектуальные «размышлизмы» и сопротивлялась Эль Дуче. Он приезжал около шести, и не впустить его в квартиру я не могла: Банколь Акпата доверил ему дубликат всех своих ключей. Эль Дуче с порога набрасывался на меня, и мы сражались – яростно, в полной тишине (не хотелось пугать детей), как два диких зверя. Не подумайте, что это была эротическая игра, никакого удовольствия я не получала. В такие моменты я ненавидела Эль Дуче, хотела причинить ему боль, мечтала отомстить, пролив кровь. Спросите, за что? Сама не знаю. Не могу выразить, что олицетворял собой этот мужчина. Может, Судьбу, которая меня не баловала? Однажды случилось неизбежное: на шум и грохот из игровой комнаты прибежал малыш Дени.

«Уходи! – резко бросил Эль Дуче. – Мы с твоей мамой просто играем».

Дени был мал, но не глуп. Когда «насильник» убрался, сын пришел в мою комнату, обнял и прошептал:

«Я убью его, если он снова будет приставать к тебе…»

Я проплакала до утра.

Мои чувства к Эль Дуче трудно назвать простыми. Он был очень хорош собой, но меня передергивало от одной только мысли о его прикосновениях. После «разборок» мы часто куда-нибудь ходили. Совершали водные прогулки, бывшие в Аккре одним из главных развлечений. Мужчины и женщины поглощали литры джина и местного виски и во все горло орали песни. Непривычная к подобной взвинченной атмосфере, я не знала, как себя вести, и к тому же так плохо говорила по-английски, что общаться ни с кем не могла. Эль Дуче познакомил меня с Роже и Джин Гену. Швейцарец Роже был одним из самых образованных и культурных людей, с которыми сводила меня судьба. Ему предстояло сыграть в моей жизни ту же значительную роль, которая была отведена некоторым мужчинам, с которыми я не поддерживала ни романтических, ни «постельных» отношений. Первым был Секу Каба. Думаю, через них я пыталась вернуть нежность, силу и защиту, которые видела от любимого старшего брата Гито, так рано покинувшего наш мир. Джин была англичанкой, веселой насмешницей, которую я сразу полюбила. Они с Роже патронировали искусства и литературу Ганы. У них часто бывала драматург Кристина Ама Ата Айдоо[116], чью пьесу «Дилемма призрака» с успехом сыграли в университетском театре в Легоне. Я встречала в этом доме писателей Кофи Авунора[117], Камерона Дуоду[118] и Айи Квеи Арму[119]. Меня поражало, что все они без устали критиковали режим, утверждая, что в стране нет свободы слова. Как и в Гвинее, единственная партия страны, Народная партия конвента[120], якобы творила чудовищный произвол, а вступали в нее только доносчики и карьеристы. Я не хотела верить им на слово, считала, что слишком недавно живу в Аккре, чтобы составить собственное объективное мнение.

Детей у Роже и Джин не было, и они очень завидовали моему многочисленному потомству.

«Это несправедливо! За что мы так наказаны? – сокрушались они и на полном серьезе предлагали удочерить Айшу, восхищаясь ее независимым характером. – Она никого не целует, а здоровается, только если сама захочет!» – умилялась Джин.

Эль Дуче представил мне одну из своих многочисленных любовниц, афроамериканку Салли Кроуфорд, родившую ему сына Разака. Мы подружились, и по прошествии времени я не раз гостила в ее красивом доме в Окленде, Северная Калифорния. Однажды вечером она напилась, у нее развязался язык, и я узнала, что Эль Дуче часто жалуется на мою неблагодарность.

«Он даже называл тебя мерзавкой!» – расхохоталась Салли и продолжала свой рассказ.

Эль Дуче утверждал, что спас меня. В редакции «Искры» Хелман, ничего от него не скрывавший, признался, как все было на самом деле. Он просто испугался и во второй половине дня вернулся в Дом правительства, чтобы аннулировать «революционное поручительство» в мою пользу. Была назначена дата моей высылки из Ганы. Эль Дуче сумел отсрочить дело, дав свое поручительство, хотя совсем меня не знал. Да-да, не знал, но не мог не посочувствовать судьбе одинокой чернокожей женщины с четырьмя маленькими детьми. Не мог – и попросил помощи у одного из многочисленных влиятельных друзей, который меня и защитил.

Никакой благодарности я не почувствовала.

Он не рассказал Салли об изнасиловании. Я тоже промолчала.

Гана в те времена считалась вотчиной афроамериканцев. Их было столько же, сколько антильцев во франкофонной Африке, но они проявляли куда бо́льшую политическую активность. Эти люди бежали от американского расизма в землю обетованную, уверенные, что она станет родиной чернокожего человека. Такие известные писатели, как Джулиан Мейфилд[121], работали плечом к плечу с многообещающей молодежью, в том числе с красавицей Майей Энджелоу[122]