Горы и оружие - Джеймс Олдридж

— Я старался держать всех вас в стороне.

— Много же ты настарался.

— Эндрью не станет ввязываться, — убеждающе сказал Мак-Грегор. — Зачем бы ни поехал он в Лион, но голова у него на плечах есть. Он не отправился бы с Тахой без веской на то причины.

— Причина такая же веская, как и твои веские причины.

— Ничего с ним не случится, Кэти. А когда вернется, я с ним строго поговорю.

— Отправляйся-ка сейчас же, сию же минуту, следом за ними, — не предложила, а приказала Кэти.

— Впадать в панику незачем, — сказал Мак-Грегор.

— Я не впадаю в панику. Я говорю тебе, что надо делать. Поезжай.

— Нет, — сказал Мак-Грегор. — Они не совершат там ничего безрассудного. Таха не рискнет, пока с ним Эндрью.

— Что ж, — сказала она вставая. — Раз ты так уверен. Но объявляю тебе: вернется Эндрью, и я тут же увезу его и Сеси в Лондон.

— Но ничего ведь не случилось. Послушай, Кэти. Не спеши, пусть он прежде вернется. Если они натворят там что-нибудь, тогда я согласен: вернемся в Англию все вместе. А пока не настаивай на отъезде. Я не могу уехать. Просто не могу. Еще нельзя мне.

— Что ж, — снова сказала Кэти, пожав плечами, отрешаясь как бы от всего, словно исчерпав наконец свои силы. — К чему мне все эти хлопоты? Оставайся. Пожалуйста. Пусть все у нас будет по-твоему. Мне лично уже все равно. Но если Эндрью попадет в беду, я никогда тебе не прощу.

— Не попадет он в беду.

Они стояли, по щиколотку утопая в ковре и споря громким шепотом. Подошел раскормленный, роскошный рыжий кот, стал тереться об ноги, и тут дверь открылась и явился турок — полковник Сероглу.

— Прошу вас, мистер Мак-Грегор, представьте меня вашей жене, — сказал Сероглу. — Мы с ней знакомы лишь по телефону. Здравствуйте! — поклонился он Кэти, поцеловал ей руку и продолжал: — Прошу вас, давайте назначим твердую дату нашей семейной встречи. Как досадно, что наши дети не имеют случая сдружиться. Я мечтаю послать своих в Англию. Давайте-ка выберем день на будущей неделе. — Сероглу вынул и залистал тоненькую кожаную книжку-календарь, но Кэти остановила его.

— Мы на днях, видимо, уедем из Парижа, — сказала она. — Быть может, когда вернемся...

— Пусть так, пусть так, — вздохнул Сероглу, закрывая книжицу. — Но мы с вами должны поговорить не откладывая, — сказал он Мак-Грегору. — Важное дело, — прибавил он таинственно.

— М-м... Давайте созвонимся завтра, — сказал Мак-Грегор.

Кэти оставила их с Сероглу договариваться, а сама вернулась в салон, к белой кушетке, где дожидался Мозель.

Глава двадцать третья

Дома они не стали возобновлять спор — была уже полночь. А Жизи Маргоз, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.

Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще — сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.

— Они уже едут домой, — сказал Мак-Грегор жене.

Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.

Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.

— Даже gens du quartier[12] считают, что полицейская оккупация университета — позор для Парижа!

Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования — ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:

— Что у тебя там с мамой? — Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. — Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.

— Вовсе нет...

— Тогда, значит, у Жизи Маргоз ссорились.

— Без ссор у людей не бывает, — сказал Мак-Грегор. — Небольшая размолвка.

— Но у вас она слишком долго тянется.

— Месяц-два за всю жизнь — не так уж долго, Сеси. Перемелется...

Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.

— А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.

— Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, — ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. — И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.

— Да знаю я, — сказала Сеси. — Но это так на нее не похоже.

— Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.

— И добра тоже не будет.

— Ладно. Довольно об этом.

— Но ведь тебе противно это, правда ведь? — сказала Сеси.

Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку — он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.

— Ничего, — сказал он. — Все уладится со временем.

— Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда... когда ты добудешь курдам это самое, — кончила она шепотом.

Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий — единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?

— Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, — сказал он.

— Ну и глупо, — спокойно сказала Сеси. — Возвращайтесь, только без меня. — И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.

— Куда ты со всем добром? — кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.

— На Денфер-Рошеро.

— Прошу тебя, родная, — сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. — Ну пожалуйста... пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.

— Ладно, — сказала Сеси. — Но только должна же я как-то участвовать в демонстрации. Ведь большинство студентов, брошенных в Санте, — это те самые, что были арестованы со мной вместе, и я знаю, каково им там в тюрьме.

Простясь с этой зеленой веточкой мак-грегоровского древа, он вернулся в дом. Налил чашку кофе, всыпал ложку бурого сахара и понес наверх Кэти. Она уже проснулась, но то ли не хотелось вставать, то ли она ждала, чтобы муж пришел мириться. Он поставил кофе на ее ночной столик, сдвинув в сторону книги, и присел на постель.

— Ты нездорова? — спросил он.

— Нет, — ответила Кэти. — Но просто полежу немного.

Он помолчал, зная, что в этом спокойном, размягченном настроении Кэти не станет возобновлять спор. Споры лучше пока отложить.

— Хочешь, я позвоню Эссексу, чтобы отсрочил свой визит? — предложил он.

— Нет, — сказала она.

— Я сейчас еду к Сероглу.

— Какой нелепый человек...

— Но у него в руках документы.

Кэти молчала, глядя в чашку. Но когда он пошел к дверям, спросила:

— В котором часу вернется Эндрью?

— Днем, после двенадцати.

Прикрыв за собой дверь спальни, он постоял с минуту, настраивая, приводя в порядок нервы. Затем поехал к Сероглу.

Сероглу жил неподалеку от Обсерватории — там, где бульвар Сен-Мишель упирается в тупик и песчаная аллея под платанами забита поставленными на стоянку машинами. На визитной карточке Сероглу значилось: «Нажать дверную кнопку, подняться на второй этаж». Мак-Грегор так и поступил. Протопотали детские шаги по коридору, девочка лет десяти открыла ему. За ней появился сам Сероглу с сосредоточенно-деловым видом и сказал наставительно дочери, что если так бегать и топать, то мадам Клер опять пришлет снизу горничную с жалобой.

— Входите, — пригласил он Мак-Грегора. Девочка приняла у него пальто, и они прошли в комнату, уютную, домашнюю, с кушеткой и камином и надкаминной, вплоть до потолка, облицовкой из французской керамической плитки.