Приговор на брудершафт - Геннадий Геннадьевич Сорокин

Буглеев убрал фотографию в сейф, вернулся в кресло.

– На первый взгляд, – продолжил рассказ бывший следователь, – события в квартире Дерябиных – это безудержный блуд и разврат, торжество похоти и животных инстинктов. Но это только видимая сторона дела, а сущность его совсем в другом. Девушки устали от советской морали и решили устроить мини-фронду, показать обществу комбинацию из трех пальцев. «Вы нам все запрещаете, заставляете ходить в белых фартучках с комсомольским значком на груди, так вот вам наш ответ!» Я сразу понял, что старшая Дерябина устроила сексуальную революцию в одной отдельно взятой квартире. Вот что примечательно: Нечаева всегда шла у нее на поводу, она, грубо говоря, не субъект. Человек без собственного мнения. Сказала ей подруга лечь в кровать – она, не задумываясь, легла. Но две другие девушки! Их-то что подтолкнуло в трясину разврата? Фронда, нежелание плыть по течению. Застой в конце 1970-х годов так всем надоел, что даже порядочные девушки начинали протестовать кто как мог. Если бы не перестройка, не курс партии на обновление общества и гласность, то я не знаю, куда бы нас завели кремлевские старцы. Понятно было, что после смерти Брежнева в обществе надо было что-то менять, а что менять и как, никто не знал. Андропов взялся закручивать гайки, ничего хорошего не получилось. Черненко был глубоко болен, делами партии и государства не интересовался. Только с приходом Михаила Сергеевича Горбачева наше общество встряхнулось и пошло вперед.

– Если бы сейчас события в квартире Дерябиных повторились, то это бы не было фрондой? – неуверенно спросил Воронов.

– Конечно, нет! Фронда – это протест. Дерябина взбунтовалась против застоя, против навязанной обществом пуританской морали, а сейчас против чего бунтовать? Против отсутствия колбасы в магазинах? Колбаса к вопросам нравственности отношения не имеет. Сейчас действия Дерябиной были бы обычным развратом, и участвовать в них вряд ли бы кто-то согласился. Нечаева бы, наверное, пошла за ней, а Титова и Жигулина – нет.

– Нечаева и Дерябина потом рассорились? – предположил Воронов.

Буглеев не заметил, что собеседнику известно больше, чем он мог почерпнуть из материалов Дела. Увлекшись анализом собственной теории о сексуальной фронде, он охотно поведал о событиях после окончания предварительного расследования:

– Мать Дерябиных обрушилась с упреками на Нечаеву. Та встала в позу: «Вы как бы на моем месте поступили? Оставили бы преступление безнаказанным?» Глупая девочка, она так и не поняла, что едва не обрушила карьеру отца Дерябиных. Об изнасиловании узнали в его партийной организации и встали не на защиту потерпевшей, а начали смаковать подробности. Дело дошло до крайкома, и враги Дерябина постарались, чтобы его досрочно отозвали из Кореи. Предлог был хороший – если у его дочери был в квартире притон, то как он может представлять высокоморального советского человека за границей?

«Интересно, – подумал Воронов, – кто подкинул информацию в парторганизацию Дерябина? Не ты ли? Только у тебя была вся информацию по делу. Мог шепнуть кому надо пару слов, а там все само собой закрутилось и понеслось из кабинета в кабинет. Порочащие слухи быстро распространяются».

Неожиданно Буглеев перескочил с личных воспоминаний на задачи партии по воспитанию молодежи. Он прочитал собеседнику короткую лекцию, в которой всячески упрекал партократов застойных времен и воспевал новую политику партии, к которой имел непосредственное отношение.

– Мы, советский народ, по-настоящему глотнули воздуха и начали жить по-новому только после январского пленума ЦК КПСС, – напыщенно провозгласил бывший следователь. – Только в январе мы окончательно выбрались из застойного болота и увидели перспективы дальнейшего развития общества.

«Это он на мне публичное выступление отрабатывает, – догадался Виктор. – Пусть потренируется, у меня время есть. Послушаю».

Буглеев закончил монолог так же неожиданно, как начал. Виктор хотел расспросить его о загадочном участковом, приходившем разбираться с жалобой на громкую музыку, но решил не рисковать. Воспользовавшись паузой, он поблагодарил Буглеева за интересный рассказ и направился к выходу.

– Вот что! – остановил его в дверях хозяин кабинета. – Будет лучше, если ты найдешь для научной работы другое дело. О Дерябиных забудь. У нас была дружеская беседа, и я не хочу, чтобы она вышла за пределы этих стен.

– Жаль, конечно, но я уже и сам догадался, что дело Долматова – не тот материал, с которым можно выступить на научно-практической конференции. Займусь одним дебоширом. Он целый месяц терроризировал соседей по подъезду.

Выйдя из крайкома партии, Виктор сел на лавочку в сквере, несколько минут наблюдал, как голуби прочесывают асфальт в поисках хлебных крошек.

«Буглеев догадался, что потерпевшая не была пьяной, но ничего не сделал, чтобы спасти Долматова. Есть экспертиза – сиди, а как там было на самом деле, никому не интересно. Так, кто у меня остался? Титова, Нечаева и некий опер-правдолюбец. Если он записан в протоколе осмотра места происшествия, то следующим надо навестить его».

20

Перед ужином играли в карты. За столом сидели Воронов, Рогов, Сват и Секретарь – Сергей Петюшеев, секретарь комсомольской организации группы. Как вихрь, влетел Вождь.

– Хана Мальку! – объявил он с порога. – Разоблачили сволочь!

– И кем же он оказался? – сдавая карты, спросил Воронов. – Скрытым гомосексуалистом или наркоманом со стажем?

– Он – не афганец!

– Вот дела! – высказал общее мнение Секретарь. – Кто же теперь школьникам про былинные подвиги рассказывать будет? На кого детишкам равняться?

– Свято место пусто не бывает, – высказал мнение Рогов. – Как его разоблачили?

Евгений Мальков учился на третьем курсе, на факультете оперативно-разыскной деятельности. При поступлении он заявил, что проходил срочную службу в составе Ограниченного контингента советских войск в Афганистане, то есть является воином-интернационалистом. Неофициальное звание «афганец» особых преимуществ при поступлении не давало, но определенные нюансы все же были. Кандидаты на зачисление в школу сдавали три экзамена. Первый – сочинение. На этом этапе отсеивались все непригодные к дальнейшему обучению. Откровенно тупой кандидат, будь он трижды герой и заслуженный человек, для очного обучения не подходил. Заочно – пожалуйста! За парту на четыре года – нет. Все равно ведь не сможет пройти весь курс обучения и будет отчислен за неуспеваемость. Зачем неграмотному человеку чужое место занимать? Проверяли сочинения гражданские педагоги. Они не зависели от руководства школы, оценки выставляли объективно.

Вторым экзаменом была история. Принимали ее преподаватели кафедры истории КПСС, то есть офицеры. Для них кадровики на экзаменационной ведомости делали едва видимые отметки карандашом. Плюсик означал, что данный кандидат имеет преимущество перед остальными, и в спорной ситуации ему надо поставить оценку на балл выше. К кандидатам, имеющим негласное преимущество, относились национальные кадры[8], «афганцы», члены КПСС и абитуриенты, проработавшие в милиции до поступления в школу свыше года. Опять-таки, если приемная комиссия считала, что кандидат туп, как дерево, то его безжалостно отсеивали, выставляли в ведомости «неуд».

Третьим экзаменом было обществоведение. Приемная комиссия состояла из гражданских преподавателей, учителей хабаровских средних школ. По документам они видели, какие оценки получил кандидат на предыдущих экзаменах, и выставляли отметки, ориентируясь на коллег с кафедры истории КПСС. Завалить обществоведение было непросто, но «герои» находились и выбывали из борьбы на предпоследнем этапе.

После успешной сдачи экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Собеседование было формальным мероприятием, на котором никто ни с кем не беседовал. Кандидат заходил в отдел кадров, где ему объявляли, сколько баллов