Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

2

Самым ранним из сохранившихся воспоминаний было окно с казавшимся тогда широким подоконником, покрытым байковым одеялом с голубым узором. В детском саду Нина не прижилась. Может быть, если бы она пошла туда пораньше — в год или полтора, не успев сильно, уже вполне сознательно привязаться к матери, детский сад не показался бы ей таким чужим и страшным и она не устраивала бы яростных и горьких истерик, которым мама не нашла сил противостоять. Да и болеть Нина, едва перешагнув порог детского учреждения, начала не переставая. И как тут ее выводить на улицу в обычную магаданскую непогоду, если она, вся мокрая от крика и брыкания, притихла, повисла на руках, как воробушек, без сил и снова начнет кричать и упираться, как только они спустятся с крыльца и она увидит, что обещанной тройки с Дедом Морозом нет.

Это же верная ангина — тащить ребенка через два квартала с открытым всем ветрам ртом.

А раньше, чем в марте пятидесятого, когда Нине уже пошел третий год, Алла Константиновна устроить ее в детский сад не могла. Может быть, и не очень хотела устроить раньше — жалела, не могла представить, как дочь будет в чужих руках, не могла расстаться. Да и достать тогда место в детском саду в Магадане было трудно, гораздо труднее, чем сейчас. Хотя, конечно, матери-одиночке пошли бы навстречу. Наверное, все-таки не очень добивалась.

В итоге — окно, выходящее в занесенный снегом палисадник, сквозь который мама давным-давно, с осени, проложила тропинку к завалинке, чтобы каждый час-полтора буквально нос к носу (через два стекла) общаться с доченькой, выведывать у нее ответы на самые сокровенные вопросы и грозно стучать пальцем по стеклу (несильно, конечно), если дочь будет от этих вопросов уклоняться, загадочно поводить пальчиком.

Библиотека, в которой работала Алла Константиновна, — городская библиотека имени А. С. Пушкина — помещалась тогда (и многие годы спустя, новое здание на Якутской построили только лет через двадцать) в здании театра имени М. Горького (кругом писатели!), а жили они в двухэтажном домике в Школьном переулке — как раз напротив театра, вернее, его тылов, вечно заваленных обломками постановочного процесса, и стоило только выйти из театра и повернуть за угол, как Алла Константиновна тотчас же видела окно своей комнаты и красное пятнышко в окне — она специально покупала дочке самые яркие платья, чтобы сразу увидеть ее издали. Повторялось это пять или шесть раз на дню (зимой Алла Константиновна оставляла свет на весь день, чтобы и Нине было веселее, и видеть ее в сумерках), можно сказать, что весь день состоял из таких пробежек, но все равно стоило Алле Константиновне выскочить из абонемента, как сердце ее заходилось тревогой, и она летела в тоске через темный, вестибюль театра, мимо фасада, пока не сворачивала и не видела яркое пятнышко на подоконнике. Но и тут беспокойство и тоска не отпускали ее, потому что всего на таком расстоянии не разглядишь — может, соскучилась, плачет, может, температура поднялась, и она летела как птица эти метров сто пятьдесят до окна, вернее — ограды палисадника, откуда она уже могла разглядеть доченьку совершенно к убедиться, что та в хорошем настроении, улыбается и даже делает ей вот так пальчиком…

И не раз хотелось Алле Константиновне опуститься на колени около этой ограды, то занесенной снегом так, что тропиночка ее шла поверх, по спекшемуся и вылизанному ветрами плотному насту, то заиндевелой, в мелких белых кудряшках, то утопающей в рыхлом октябрьском снегу, то мокрой и шершавой под летними дождями и туманами, — стать на колени и смотреть на прижавшуюся к стеклу физиономию, словно просить у нее прощения за то, что не может она быть с дочерью каждую минуту своей жизни, что бросает ее на долгие дни и мучает себя и ее в ожиданий радостных воскресных — дней; когда их уже ничто не сможет разлучить; радость ты моя, единственный свет в окне — доченька! За что ей, Алле Константиновне, счастье такое выпало?

Других радостей у Аллы Константиновны не было. Сейчас все это довольно сложно восстановить и тем более доказать, но сколько Нина себя помнит, ее мать была одна, словно жили они только вдвоем в этом городе, а остальные люди существовали отдельно от них, как прохожие за стеклом, — они, конечно, есть, но их как будто нет, потому что хоть и интересно смотреть на них в окно, но всегда можно задернуть занавеску, особенно если от окна дует.

Наверное, были и тогда у Аллы Константиновны какие-то приятельницы по работе — к ним приходили и она к ним ходила в гости, но это не запомнилось. Помнит только Нина — и то потому, что мать потом уже, когда она была большая, рассказывала, — что они пошли как-то в гости и там мальчик маленький к Алле Константиновне потянулся, и она его то ли обняла, то ли поцеловала, а Нина кинулась к нему драться и, потом так раскапризничалась, что пришлось сразу домой уходить — не могла простить матери измены. Нине тогда года четыре было.

Потом, уже через много лет, Нина начнет думать, какая у нее мать, как и чем та жила все эти годы, пока не встретила своего старца, припомнит ее аккуратность и требовательность, сухость какую-то и пожалеет задним числом и ее, и себя, потому что и ей от этой сухости, сдержанности, возведенной в главный принцип существования, пришлось (и еще придется) пережиты немало. И пожалеет она мать со всеми ее смешными последними письмами и поступками. Вот только никогда не узнает она о тех минутах, когда становилась Алла Константиновна на колени на загаженный, затоптанный снег перед палисадничком и прижималась лбом к шершавой или обледеневшей штакетине — перед окном, в котором мелькало красное платьице: доченька моя, доченька…

Была ли эта, доходящая до ярости, до неистовства любовь к дочери единственно возможным выражением ее духовных сил или, напротив, жертвой, во имя которой тогда еще совсем молодая Алла Константиновна (ей было тридцать, когда Нина родилась, — столько же, сколько Нине Сергеевне сейчас) отказывала себе во всем, чтобы ничем не омрачить, даже тени никакой не кинуть на существование дочери? Кто знает! Тогда, в начале пятидесятых годов, женщин в Магадане, еще не пережившем Дальстрой, было немного, и могла Алла Константиновна без особого труда составить себе хорошую партию. Но не составила.

Существование мужчин как таковых — отцов, мужей, братьев — довольно поздно дошло до сознания Нины. Об отцах она узнала только в школе, когда увидела, что за ее подругами иногда приходят какие-то дяди, а до этого дед, отец, отчим были для нее понятиями сугубо книжными. Их роль в семье была тем более непонятной, что давным-давно мама ей рассказала, как выпила, таблетку и у нее стал расти живот, а потом она пошла в больницу и вернулась с ней, Ниночкой. О взаимоотношениях полов она узнала в третьем классе от лучшей подруги Кати Пылаевой и жестоко избила ее после уроков прямо в школьном дворе — моя мама не могла заниматься таким хулиганством!

Но зерно познания было брошено, и Нина немало думала над тем, что услышала от Катьки, вспоминала, сопоставляла. Почитала «Хронику времен Карла IX» Проспера Мериме (а читала она много и безо всякого разбора с шести лет) — неужели красивые дамы и изысканные кавалеры могут так? Или у них любовь что-то совсем другое: комплименты, поклоны, цветы и шоколад, к тому же и детей у них ни у кого, кажется, нет. Позднее нашла у Ахматовой, которую очень любила мама: «Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный, И крики журавлей, и черные поля… О, как была о тобой мне сладостна земля!» — неужели это можно делать прямо на мокрой земле? Обратило на себя внимание отточие — наверное, это и принято так изображать, тремя точками. Потом долго не могла отделаться от этого убеждения.

Но и мамина версия о таблетках продолжала жить, казалось, у одних бывает безобразное это, а другие, как мама, культурно принимают таблетку, и появляется в зависимости от того, какого цвета таблетка, девочка или мальчик. Она попробовала проверить свои предположения; в большую банку из-под маринованных огурцов, в которой безостановочно носилась у самой поверхности бело-розовая, похожая на молодую разжиревшую тетку вуалехвостка, бросила какую-то таблетку из маминой коробки. Конечно, сразу таблетка подействовать не могла, нужно было подождать, но довести опыт до конца Нине не хватило терпения. На другой день ей уже надоело смотреть; как рыба эта крутится, прожорливо хватает с поверхности воздух и жует его. Нина вытащила ее из воды и надавила на живот, чтобы узнать, есть у нее там мальки или только воздух. Рыба этих опытов, конечно, не вынесла. Вопрос так и остался невыясненным. С таким сумбуром в голове Нина доучилась до уроков ботаники, и там уже пестики и тычинки ей все объяснили в красивой, нестыдной форме.

Но до уроков ботаники еще нужно было дожить, а самым первым и довольно скудным источником информации было окно, около которого Нина просиживала целые дни, — окно в тихий даже по магаданским понятиям переулок, по которому и машины-то почти не ездили, так как сквозное движение по проспекту Сталина, на который он, этот переулок, выходил, было запрещено. Шли люди по деревянному тротуару, собаки бегали. Особенно много было детей, школьников, потому что переулок упирался в громадную, предмет особой гордости магаданцев, школу, проект которой, тогда — лучший в Стране, первому директору Дальстроя Э. П. Берзину подарила сама Н. К. Крупская. Здание это было так велико, что впоследствии в нем разместились сразу две школы.