Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

Петя покраснел как рак — видно, в точку попала.

— Я не знал, — говорит, — что вам этот лист так дорог. Можете его себе оставить, как-нибудь обойдусь.

Ну и хорошо, обойдись, пожалуйста. Но Тонька какова! Так и хочет та ее спине в рай въехать. Как это она еще Ленку не прислала с какой-нибудь парашей? Она и Павлика может послать. Ну как человеку не стыдно? Другая бы на глаза показаться стеснялась, замаралась — и лежи. А эта права качает. Она, значит, хорошая, ни в чем перед Сергеем не виновата, а Вера Васильевна — полная идиотка, Антона от Антонины не отличила. Ну, шкура!

Не хотелось Вере Васильевне ругаться, не уважала она эту привычку, хотя за долгую колымскую жизнь чего только не наслушалась. Но тут уж подперло, как говорится, к горлу — вот ведь шкура какая, тьфу!

Вышла Вера Васильевна с Белочкой погулять, а сама никак успокоиться не может. И ничего не радует: ни ясный солнечный денек (а такие и в марте не часто бывают — наслаждайся, пока есть), ни забавные прыжки собачки, ни то, что у нее целый день впереди, на работу только завтра идти. Кипит у нее в груди обида на Тоньку. Ну как же можно так поступать? Это даже в голове не умещается. А она ей еще туфли подарила.

Нет, она это так не оставит, благо время есть и Тонькин дом вон он, рядом. Подхватила Вера Васильевна Белочку — и к Тоньке. А у них дверь опять не закрыта. Значит, Сергей дома. Это даже к лучшему, пусть разговор при Сергее будет, не хотела она вчера Тоньку подводить, все могла бы вечером Сергею сказать, но раз уж она так себя повела, то ничего другого не остается. Пусть еще повоет немножко, ничего, не убьет, может на пользу пойдет.

Они вдвоем пили чай на кухне, и Павлик тут же крутился.

— А, профессорша пожаловала! — сказала Тоня.

Это при Сергее, а? А впрочем, ладно. Вере Васильевне скрывать нечего, она этим званием гордиться может, на нее такой человек обратил внимание, и она ему помогает в важных делах!

— И профессорша. А ты кто?

— Ты представляешь, — говорит Тоня Сергею, — она Ленку хотела на двадцатку обставить. Антон Бельяминович, говорит, вам жевательную резинку пришлет, всему магазину. Хорошо, я узнала, взяла у нее, конечно, эти деньги.

— Интересно, — сказал Сергей, — и много он подарков из-за границы прислал?

— Все мои! — Вера Васильевна понять не может, чего это он к ней привязался.

— И машина, говорят, у тебя уже есть? — продолжает Сергей.

— Две, — Тонька встряла, — одна там, а другая здесь, которую Аркадий разбил.

— Может, продашь? — Сергей спрашивает. — Две-то тебе зачем? Или своему благоверному оставишь?

Ах, Тонька-змея! Все, значит, разболтала. Вон в каком свете Веру Васильевну представила. Как будто она на машины и подарки соблазнилась, а то, что это, может, такой редчайший случай человеческих отношений, что их на земле и не бывает почти, этого ей не понять. Где же понять, если сама из грязи не вылезает.

— Ты, — говорит Вера Васильевна Сергею, на Тоньку ей глядеть противно, — в чужой огород нос не суй. Ты лучше за своей подругой гляди.

— Вот оно как! — говорит Сергей. — Ты, значит, с американцем любовь крутишь, а моя жена — бэ? Ты это хотела сказать?

— А хотя бы и так!

— Эх, твое счастье, что ты женщина. Но ничего, механик тебя поучит.

— Барахло свое забери, американка! — это Тонька опять.

— Вещи возьми, — говорит Сергей. — Чего им тут валяться?

И сидят оба такие довольные, счастливые даже, как молодожены. Очень жалко, что у Веры Васильевны собачка совсем маленькая, ей бы сейчас овчарку поздоровее, бульдога — спустила бы она сейчас собаку с поводка: фас их, фас! Вот бы они повизжали!

— Спасибо вам большое, — говорит Вера Васильевна. — Только моих вещей в этом доме нет. А если у вас какие чужие есть, так это у хозяйки узнавать нужно. Она мне сама говорила, что к Восьмому марта подарков на двести рублей сделали. Вот и узнай.

— Так это я прислал, — Сергей говорит, и Тонька хохочет, словно она какую-то глупость сказала.

Тьфу на вас! Выскочила Вера Васильевна на улицу. Белочка у нее из рук вывернулась, плюхнулась в снег, взвизгнула и понеслась с лаем. Вере бы Васильевне сейчас куда-нибудь помчаться — такое у нее настроение, внутри все кипит. Мелькнул в памяти тот, уже давний сон, как они бежали с Белочкой каким-то парком, пока не оказались на берегу, а машины с рупорами всех спрашивали: «Где Сапрыкина? Вы не видели Сапрыкину?», а Сапрыкина — ее девичья фамилия. Как все хорошо начиналось! И надо же, теперь эта паразитка ее жизнь переиначить хочет, хочет ее лучшие чувства в грязь втоптать и чтобы над ней, Верой Васильевной, весь город смеялся, потому что, конечно, через Ленку про эту историю вся торговая сеть знать будет, знает уже, хоть в магазин не заходи ни в какой. Ах, шкура!

Вера Васильевна как раз мимо развешанного белья проходила. И видно, что Тонькино, — у нее одной белье в цветочках. Когда она только постирать успела? И Павликовы рубашки висят. И Сергея кальсоны. Ночь, может, целую стирала, Сергею показать хотела, какая она хорошая хозяйка, а все остальные — дерьмо.

И тут же мелькнула в голове Веры Васильевны одна мысль, и не мысль даже, а воспоминание, как она Анне Ивановне вещи предлагала и та спросила, нет ли детских вещей, и Вера Васильевна ответила, что пока нет. Пока нет. Значит, надеялась, что появятся у нее детские вещи. И Антон Бельяминович в письме упомянул, что надеется на сына. А теперь, значит, все прахом? Ни Антона Бельяминовича, ни сына? Ах, чтоб вы…

Шагнула Вера Васильевна к веревке и давай все сдирать — Пашкины рубашки, простыни, кальсоны Сергея. И валенками их в снег уминает. Вот вам! За то что над человеком издеваетесь. Думаете, только вам счастья хочется? А Вера Васильевна уже и на капельку рассчитывать не может?

Она обернулась и увидела, что Тонька и Сергей смотрят на нее в окно кухни. Если бы они ей что-нибудь крикнули, или пригрозили, или выскочили на улицу и кинулись с кулаками — Вера Васильевна не отступила бы. Она бы им тут дала бой, и тогда бы уже никто не посмел усомниться ни в ее чувствах к Антону Бельяминовичу, ни в его существовании, ни в их общем будущем счастье.

Но Тонька с Сергеем хохотали. Они глядели на нее сверху, стоя плечом к плечу, и закатывались от смеха, словно она последняя дура или такая уродка, что хуже клоуна. И стало Вере Васильевне так тоскливо, так жалко себя, что даже слез не нашлось, — пусто в душе, нету ничего, как ночью на улице в большом городе, когда ни прохожих, ни машин, ни огоньков в окнах, пусто, никого нет, страшно. Видела Вера Васильевна один раз такую улицу, когда в отпуске была, — ночью в универмаге «Москва» очередь за французскими сапогами занимала, только ей ничего не досталось.

Весь день она пролежала. И не то чтобы печень болела — нет, слава богу, ничего, и не то чтобы дел не было — дела всегда есть. А одно и вовсе неотложное — достать деньги. Эта мысль не выходила из головы. И когда время шло уже к обеду, Вера Васильевна подумала, что, может, продать кое-что из тех вещей, что в чемоданах. Конечно, сегодня четверг, толкучка закрыта, а в комиссионный нести — проценты сдерут и ждать неизвестно сколько, лучше пойти в «Восход», встать там на втором этаже, около лестницы, а вещи в руках держать — обязательно кто-нибудь подойдет, поинтересуется. Правда, вещи не очень модные, но для пожилого человека в самый раз, они как раз и покупают. А у свиристелок вроде Ленки откуда деньги? Много она там не наторгует, но хоть сколько. В ее положении, когда и рубля нет, любая сумма пригодится.

Надо бы выбрать что-нибудь и пойти, надо это сделать, ведь никто, кроме нее, Антону Бельяминовичу не поможет, а ему сейчас очень тяжело, но сил нет, словно оборвалось у нее все внутри, и даже странно представить, как это она вчера, после ночного дежурства, опять побежала на базу — как девочка. А сегодня совсем сил нет. И думать ни о чем не хочется, так и лежала бы всю оставшуюся жизнь, и ничего ей больше не надо. То есть так много надо, а сил совсем нет, и ничего она сделать не может, даже встать и до «Восхода» дойти. Поэтому и думать ни о чем не надо. Вот так лежать, и все. И никакой оставшейся жизни ей не надо. Сейчас бы уснуть и больше не просыпаться. Нужно только сначала Белочку покормить, а то начнет визжать, и не уснешь. Хотелось бы и Анне Ивановне долг прежде отдать. Но ей там по больничному листу причитается. Сообразит она, наверное, эти деньги взять. Или постесняется? А если немного меньше будет, так уж ладно, простит, наверное. Или пусть за это не сдает деньги, когда все Вере Васильевне на венок или что там еще собирать будут. Так Виктор и не узнает, куда она эти пятьсот рублей истратила. Но это тоже ладно, другие жены куда больше тратят в неизвестном направлении. А тут за пятнадцать лет только пятьсот рублей выманила. Это, если на годы разделить, по сколько получится? По тридцать три рубля тридцать три копейки в год, меньше, чем по три рубля в месяц. Такой расход он выдержит. Еще жаль, что Игорю так деньги и не перевела. Тут уж ничем оправдаться нельзя. Верно все-таки про мачех говорят. Был бы родной сын, не истратила бы. Но раньше-то она ему всегда посылала, сама, без подсказок Виктора Степановича. А тут соблазнилась на эти двадцать рублей. Стыдно, конечно. Но ничего, он молодой, он себе еще какие угодно часы купит, хоть золотые, хоть квадратные. И правильно Виктор Степанович говорит — зачем солдату часы? У него и так все по распорядку идет.