Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

И через неделю ещё письмо:

«Обе они хорошие бабы – жить с ними легко. Если б не было детей, совсем было бы отлично. Но – грех роптать. Это просто так, от дурного характера. В общем, не жизнь, а сказка… Хотя бы на что-нибудь пожаловаться – на фашизм, двух мух, которые меня одолевают, на дороговизну картошки (давно такой я не едал!), но не получается. Целую. Вика».

По приезде Некрасова ожидали «Записки зеваки», которые вышли в мюнхенском «Посеве», чуть опередив французское издание, в изумительном переводе знаменитого сорбоннского слависта Мишеля Окутюрье.

Эмигрантские газеты книгу вежливо нахваливали, да и немногочисленные французские критики сходились на том, что книга заслуживает быть замеченной.

Левая парижская пресса тогда благосклонно похлопывала по плечу Некрасова, мол, неплохо и занятно. Так сказать, читабельно! Книгу очень благожелательно обсуждали и в телевизионной литературной передаче. Приглашённый на обсуждение коммунистический партбонза по идеологии Леруа вполне похвально отозвался и о «Записках зеваки». И высказал даже недоумение, почему, мол, в Союзе её не хотели печатать. Абсолютно непонятно, говорил, искренне теряюсь в догадках…

Одобрила «Записки зеваки» и парижская знаменитость, Натали Саррот, русская по рождению и добрая знакомая Некрасова.

Они поначалу подружились, общались, и я даже был представлен мадам Саррот Викой. Мы специально нанесли ей куртуазный визит, о котором в памяти моей сохранилось только то, что в сорокоградусную жару мэтр вышла к нам в накинутом на плечи шотландском пледе и войлочных тапочках, в разговоре была приветлива, а я умильно улыбался и чему-то поддакивал.

Мадам Саррот, славный представитель французского «нового романа», как бы опекала Некрасова, часто приглашала домой или посидеть в кафе. Охотно выпивала рюмку-другую, чем немыслимо расположила к себе В.П.

Идиллия с Натали Саррот через пару лет сошла постепенно на нет.

Сперва Некрасов не понимал, что Саррот была, несмотря на свои литературные заслуги, совершенной левачкой. Иными словами, буржуазной большевичкой. Как большинство парижских интеллектуалов послевоенного периода. Более того, в лихой ватаге «интеллектуальных террористов» Парижа – Арагон, Сартр, Эльза Триоле – она была видным авторитетом.

Началось всё с того, что Некрасов попал в ловушку, которую не избежали более или менее все эмигрантские писатели и публицисты, – он начал описывать, покритиковывать и вышучивать в своих выступлениях идиотские, как он считал, местные порядки в социальном плане. Правда, слава богу, удержался от советов, каким манером их улучшить.

Спрос на диссидентов ещё окончательно не спал, поэтому во Франции «Взгляд и нечто» успел благополучно увидеть свет, кстати, на этот раз его издали в «Галлимаре».

В следующей книге, совсем осмелев, В.П. решился высказать кое-какие мысли о французской демократии.

Раздражали его все эти осатанелые манифестации, идолопоклонство перед заезженными, до рвоты демагогическими левацкими лозунгами, по сравнению с которыми даже большевистские призывы семнадцатого года отличались рафинированной глубиной. А тут он к тому же посягнул на местную святыню – забастовки. Пусть алчные, бесконечные, беспричинные и даже просто дурацкие, но они считались неприкосновенным социальным завоеванием и абсолютным доказательством торжества демократии. Некрасов же по простоте душевной разоткровенничался, и его уже нехотя, через губу напечатали в парижской газете.

Полагаю, именно в этот момент Натали Саррот почувствовала, что дружбу с Виктором Платоновичем надо притормозить. Дама, как я уже говорил, весьма авторитетная, к тому же знающая русский язык, она была внутренним рецензентом некрасовских произведений для многих парижских издательств.

Когда он похуливал порядки в Союзе, возмущался советской властью и глупостью трухлявых вождей, всё было хорошо, никто не оспаривал – там-таки непорядок, но вот во Франции у коммунистов подход совсем иной, с человеческим лицом! А он, сам того не подозревая, кощунственно топтал парижские табу. И Натали без колебаний замяла с ним все отношения.

Как же иначе? Ведь такой милый вроде бы Вика на деле оказался ярым реакционером, что на птичьем языке левых радикалов означало фашиствующий уклонист.

Помню, Некрасов всё удивлялся, почему, мол, дела его издательские ни с места, а «замечательная баба» Натали ничего не хочет делать. А ещё называется друг… В общем, вначале недоумевал, а затем понял, в чём дело. Особенно когда из парижских издательств вернули рукопись «Из дальних странствий возвратясь», сопроводив какими-то косноязычными и вежливыми отговорками.

Это была вторая часть крупной дилогии, которую Некрасов начал в 1978 году в Женеве, в доме у Наташи Тенце. Окружённый благоговейным вниманием и доброжелательнейшим сдуванием пылинок, Некрасов написал тогда первую часть – «По обе стороны стены».

Две отдельные вещи, они связаны общей темой и хитросплетениями отсутствующего сюжета – описанием стран, городов, домов, вообще жизни на Западе и сведением счётов с прошлым.

И тут его еще раз больно кольнули, уязвили. Передали мнение одного очень дорогого и очень любимого москвича. Высказанное во всеуслышание. Дескать, незачем писать о каких-то домашних крестинах, читателю это просто неинтересно! Москвича звали Семён Лунгин. К счастью, Вика перетерпел упрек старого друга и продолжал писать, как и раньше.

Но в конце второй книги Некрасов развёл руками:

«Вот тебе и Рай земной… Нет Рая на земле. Нигде!»

Частично он прав…

Словом, парижские издательства, желающие, естественно, оставаться прогрессивными, явно охладели и к самому Некрасову, и к его творчеству.

А через пару лет мода на диссидентство вообще утихла и наступило полузабвение.

Кто самый склочный?

Оставшийся в Киеве в безграничном одиночестве Гелий Снегирёв начал, как многим казалось, неприкрыто безумствовать, обличая советскую власть. Но он уже взлелеял сверхзадачу – написать свою книгу! Вначале вёл он себя просто смело, а ва-банк пошёл позже, когда «Мама, моя мама!» была напечатана за рубежом. И никакого взрыва интереса не вызвала. Гелий разошёлся, публиковал всё более и более едкие, а потом и дерзкие вещи. Парижским интеллектуалам уже давно надоело восторгаться архипелагами и диссидентами, а Гелий предлагал начать новый круг конфронтации с советской властью.

– Бедный Геляша, бедный! – повторял не раз Вика. – Как там его мучают, как он там бьётся рыбой об лёд, один-одинёшенек…

И сам Некрасов начал более резко отзываться о советской власти, регулярно выступать на радио, да и в газетах писал о ней без особых околичностей. О том, что советская власть с диссидентами мелочилась, теряла лицо, по пустякам устраивала прямо-таки псовую охоту на робко, в общем-то, протестующих. Власть износилась до дыр, как говорил Некрасов…