Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Все замолчали, и он, чуть наклонившись над столом, оглядел не слишком обильную снедь. Вот такой колбасы в Москве нет уже лет пять, говорил он, указывая пальцем на тарелки, этого сыра вообще никогда не было, а сёмгу у нас едят только миллионеры в фильмах.

– Так что ты, Галочка, не слишком рассыпайся в извинениях, стол прекрасный!

– А хлеб какой у нас, – вскричал В.П., – ты только попробуй! Багет называется, не оторвёшься!..

Вечером Булат давал приватный концерт у Степана Татищева. Впервые в Париже!

Я обморочно всполошился – даже магнитофона нет, чтоб записать! К моим воплям Вика отнёсся с острым сочувствием – абсолютное, воскликнул, безобразие! Помчались в «Галери Лафайет» и вскладчину купили дорогущий магнитофон. Складчина была однобокая, так как В.П. внёс две трети цены. Роскошный аппарат даже привлёк внимание барда, который на кухне у Степана изволил прослушать только что напетые им песни. Я потом магнитофон присвоил, воспользовавшись тем, что Вика деликатно не возражал…

Уже после смерти Виктора Платоновича Мила разговорилась в какой-то компании с Борисом Мессерером. Поинтересовалась заодно, как там семейство Окуджавы живет. Борис вежливо поблагодарил, спасибо, живут хорошо, не бедствуют, сын помогает.

– Как так?! Какое бедствование, ведь это Булат Окуджава! – ахнула Мила.

– Милочка, – вежливо втолковывал Мессерер, – у нас сейчас поэты денег не зарабатывают. Тем более такие талантливые, как Окуджава!

Проба парижского пера

– Подведём итоги! – любил говорить Некрасов на следующий день после удачной выпивки.

По-настоящему итоги он начал подводить в «Сапёрлипопете», а поставит точку через десять лет, в «Маленькой печальной повести»…

А вот во «Взгляде и нечто» это была всего лишь прикидка, беглый обзор ситуации.

Хитровато улыбнувшись про себя, Некрасов предварил новую вещь эпиграфом из «Горе от ума»:

В журналах можешь ты,

Однако, отыскать

Его отрывок – Взгляд и Нечто.

Об чём бишь Нечто?

Обо всём.

Опубликованные в «Континенте» в 1977 году изрядные по объёму заметки «Взгляд и нечто» представляли собой некую суспензию из воспоминаний, набросков и размышлений обо всём – о старых друзьях, о пьянстве в России, о корриде, о компартии, о войне. О Репине и современном искусстве, о диссиденте Глузмане и академике Сахарове. О Париже и Израиле, о довоенном и совсем недавно покинутом Киеве.

И везде – милейшие отступления, намёки, понятные лишь очень посвящённым и особо приближённым. Крошечные и блестящие описания уголков квартиры, улиц, городов, стран. Читатель слегка обалдевает. Но автор вновь принимается за рассказ о друзьях, о Бабьем Яре и Украине… О волшебной и нежной стране Франции и о малопонятных её обитателях, об утомительных французских обедах, о кафе, Габене, парижских прогулках…

Прекрасный восторг – мол, трудновато, конечно, но жизнь кипит, друзья не переводятся, впечатлений хоть отбавляй, природа и климат радуют свежестью. Культура процветает. Вино вкусное, но до водки ему далеко. Но разве посмеешь упрекнуть Некрасова в том, что в Париже он блаженствует и замирает от счастья!

Правда, иной раз автор чуть поднадоедает своими рассказами и подробностями: сколько стоит лимонный сок или порция сушёного мяса, что он посасывает, а что пьёт залпом, – но удержаться буквально не в силах, рассказывает и рассказывает… Некрасов же был абсолютно убеждён, что всё это бешено интересует его читателей в России. Это же такое блаженство – чтение подробностей!

Таков стиль Некрасова, ценимый почитателями и хулимый прочими, в частности критиками, на мой взгляд, в большинстве тоскливыми, измученными запорами буквоедами.

Для среднего француза «Взгляд и нечто» – изысканнонепонятная книга.

Какие там исключения из партии, заседания, вызовы в партком или в ЦК! Рассыпанные наборы двухтомников, запрещённые премьеры, зловещие люди, сидящие в сторонке на первом прогоне спектакля! Почему столько разговоров о путёвке в какой-то там дом творчества или о звонке из домоуправления?

Да и обычный русский читатель, астрономически далекий от столичного микрокосмоса, от всех этих издательств, совещаний, президиумов и комиссий, почитав несколько страниц, тоже начинает недоумевать: ну ладно, а книга-то о чём, что дальше-то? А дальше – продолжение рассказа, как автор волновался, как жизнь изменилась, как он пошёл в другое издательство, а там ему сказали… И новый рассказ о мытарствах, мыканьях и превратностях. Не может удержаться! Ему это кажется таким захватывающим, да и нам, близким к нему, всё это интересно до безумия. А вот остальным…

Хотя мне лично его стиль мил.

Только искренний человек и хороший, талантливый писатель может простодушно позволить себе такой пассаж:

«Написал одно письмо. Второе. Третье. Подобрал и наклеил красивые марки. Сходил в уборную. Вернулся. Закурил. Включил транзистор».

Правда ведь, вас не слишком обременяют сопереживания?

А эта злосчастная «Доска почета»!

Из самых добрых побуждений Виктор Платонович решил отблагодарить всех помогавших ему первое время. И перечислил благодетелей и доброхотов, втиснув их на некую придуманную им «Доску почета». Мол, вот они, друзья и помощники, хвала им и честь!

Лукавый его попутал написать об этой доске. Если уж ты начал благодарить, то вспоминай всех. А Вика многие имена упустил!

Иные кротко затаили обиду, а вот тогдашний главный редактор «Русской мысли» Зинаида Шаховская обиделась открыто. Как всё-таки, говорила она, люди неблагодарны, как быстро забывается сделанное добро! Она права, к сожалению. Некрасов извинился потом, но всё же почувствовал неловко…

А главный промах Некрасова – он уподобился Робинзону Крузо, который для поддержания духа решил однажды написать в два столбика – что хорошо и что плохо на необитаемом острове. Но, на беду, никто не сказал опьянённому свободой слова Некрасову, что о местных порядках следует помалкивать! С ангельским простодушием он высадил открытую дверь и обрушился на коммунизм с человеческим лицом, чарующий сердце французских леваков.

И переборщил с восторгами о свободах на Западе, очень раздражавшими парижских интеллектуалов. Убеждённых в необходимости решительных социальных перемен. Не затрагивавших, однако, их невиданные привилегии и тугие мошны.

В 1979 году переводить Некрасова прекратили. Доигрался и дописался, наивный человек!

А как всё заманчиво начиналось!

В первые же парижские дни, ещё в 1974 году, Некрасову позвонили из престижнейшего книжного дома Gallimard.

Знакомство с почтенным Гастоном Галлимаром, владельцем издательства, произошло в «Английской таверне», на Сен-Жермен-де-Пре. Старик Галлимар называл В.П. «моим дорогим изгнанником», угощал роскошным английским пивом и интересовался планами. Планы оказались незатейливыми и никак не связанными с писательством – побегать по Парижу, съездить в Лондон и Монреаль, а потом отдохнуть где-нибудь, скажем в деревне.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});