Наше падение - Роберт Кормер

Скорость, с которой они ехали, не имела значения, так как больница была лишь в нескольких кварталах от их дома. Но было похоже, что от такой езды сам отец получал немереное удовольствие. Мать положила руку себе на голову, будто пыталась придержать невидимую шляпу, чтобы ее не снесло на повороте. Джейн и Арти переглядывались и смеялись.

Впервые в жизни отец остановил машину там, где парковаться было нельзя — напротив широкой лестницы, ведущей к главному входу в больницу. Он выскочил из машины и начал зазывать всю семью.

Было трудно поверить, что они все вот-вот увидят Керен, которая проснулась, заговорила, села на кровать или даже с нее встала.

«Пошли», — окликнул он всех через плечо, с нетерпением ожидая, когда все последуют за ним к дверям больницы.

Керен изучала глазами мать, отца, Джейн и Арти. Она пристально их разглядывала, четко видя каждую точку у каждого на лице, руках, каждый волос, каждую пуговицу на рубашке. Прежде, все, что она видела вокруг себя в палате, было расплывшимся, особенно в удаленных от ее глаз местах. Как ни пыталась, она не могла сфокусировать зрение на предметах. Все озабоченно смотрели на нее, и от этого ей стало грустно. Но кроме озабоченности было нечто еще — наверное, надежда. Это слово для Керен звучало странно, но именно оно определяло ее новое ощущение. Все смотрели на нее так, будто ожидали какого-нибудь чуда. И в какой-то момент это даже начало ее раздражать. Разве было недостаточно того, что она вернулась, возвратилась из… она не была уверена, из чего, но это было где-то очень далеко. Как бы то ни было, чего они от нее ожидали? Что, она должна была подпрыгнуть, спеть, станцевать? Она бранила себя. Она должна быть счастлива, что возвратилась после всех этих проведенных во мраке недель.

Она им улыбнулась. Или просто подумала, что улыбнулась — понадеялась, что улыбка у нее получилась, когда она сложила губы в какую-то форму, будто цветы в букет, что показалось ей сумасбродным. Но сумасбродным было все. Будучи все эти недели в больнице, пребывая нигде, в пустоте, даже не во сне (сном ей это не показалось), она не могла выразить словами, на что была похожа кома, и как она ощущалась.

Они продолжали ее разглядывать. Отец, как и всегда, был в костюме с тонким галстуком, он пристально на нее смотрел. На нее смотрела и мать с ее волосами, которые всегда были зачесаны на бок. Джейн в новом, синем свитере, которого она не видела прежде, и Арти — принц видео-безумия, с его «Нантендос» — они оба также не отводили от нее глаз. Будто перед ними всеми было пришествие Христа или прилет инопланетян.

Ей захотелось заговорить с ними, объяснить, что она в порядке, не взирая на то, что ей сказал врач: она упала со ступенек у себя дома. Она не могла вспомнить, как она падала. Что-то она вспоминала, но до конца не была в этом уверена. Она помнила темноту — помнила, как боялась ее, будто была маленькой девочкой и просыпалась среди ночи, обижаясь на Джейн за то, что та засыпала сразу, спала крепко и никогда не просыпалась в ужасе среди ночи. Она не помнила, как упала со ступенек. «Можешь вспомнить что-нибудь еще?» — спрашивал ее доктор. Она не могла вспомнить имя врача. Он называл ей свое имя, но она его не запоминала. А ей хотелось его запомнить, потому что доктор был очень приятным человеком. Он ответил прежде, чем она его спросила. Главное, что она не могла его о чем-либо спросить. По какой-то глупой причине он не могла говорить — забыла, как это делается, и это было нелепо. Но доктор сказал, что она прошла очень долгий путь. «Это прогресс» — слово, которым он любил пользоваться. — «И не волнуйся, время свое возьмет». Затем он рассказал ей, что с ней случилось, хотя она об этом его не просила — о том, как она упала со ступенек. Но она знала, что все это было непросто. Было что-то еще, и оно находилось за горизонтом памяти. Это был мрак, густой мрак, скрывающий за собой лица, чьи — она не знала.

«Пожалуйста», — подумала она. — «Не смотрите на меня так. Будто я за стеклянной стеной, и вы не можете ко мне прикоснуться». Впервые войдя в палату, они все собрались вокруг койки, склонялись над ней, целовали и осыпали ее всякими сладкими словами, и она всем этим наслаждалась, позволив им всю свою щедрость на ласку и заботу. Затем она попыталась заставить работать свой рот, но оттуда ничего не выходило.

«Эй, смотрите, я забыла, как нужно говорить» — забавно и ко всему не

смешно.

Она не имела ничего против того, если больше не сможет говорить. Время свое возьмет, как сказал доктор, имя которого она не запомнила. И больше всего ей было жаль, что она не могла сказать матери и отцу, чтобы они не волновались: «Я в порядке и чувствую себя хорошо». Позже, когда она окрепнет, она будет писать им записки.

А затем, почему-то она вдруг заплакала.

И возненавидела себя за это.

За то, что из этого последовало.

Они тоже начали плакать: мать, отец и даже Джейн и Арти — плакали все.

Слава Богу, что в этот момент в палату вошел доктор. Он всегда выглядел усталым — его длинное, тонкое, утомленное лицо. Но теперь он улыбался и усталым больше не выглядел, и от этого она сама почувствовала себя лучше. И когда он улыбнулся всей ее семье, то ей стало еще лучше. Она закрыла глаза, испугавшись, что она снова погрузится в кому, но вместо этого она задремала, погрузилась в сон — в сладкий сон.

Они сидели в одном из уличных ресторанов в центре Викбурга. Глаза отца были налиты кровью, лицо отекшим, будто тот регулярно не досыпал.

— Хорошо выглядишь, — сказал отец. Его голос звучал дружелюбно, но грубовато.

— Ты также, Па, — соврал Бадди, раскрасневшись от внезапной привязанности к отцу. Он выглядел настолько… грустно и устало, что Бадди вдруг простил его здесь, сейчас и навсегда за то, что тот разбил всю их семью.

После того, как официант принес меню, отец заказал сухого «Мартини» и две рюмки белого вина к мясным блюдам. Бадди взял три стакана «Классической Кока-Колы», заставляя себя есть гамбургер с французским картофелем «Фри», не смотря на отсутствие аппетита. Он отвечал на все вопросы отца о школе, оценках и Ади. Бадди ждал, что он спросит о матери, о своей жене — они еще не развелись, черт побери. Ожидания были тщетными. Ему не терпелось рассказать отцу о Джейн, но почему-то он это не сделал, так и не осознав — почему. Он наблюдал, как отец маленькими глотками пьет вино, которое было старым, многолетней выдержки, и его удивило, что он сам не почувствовал особой жажды к спиртному, будто отец переманил волшебство алкоголя на свою сторону вместе с желанием выпить.

В отцовской тарелке лежал небольшой стек, который он поедал без особого энтузиазма, будто лишь для того, чтобы заполнить время между маленькими глотками из винного бокала, облизывая губы после каждого глотка, поднимая стакан и глядя на вино, оценивая его цвет и прозрачность.

Бадди ждал и думал, чего же он все-таки ждет. До того он знал, что ждет момент, когда, наконец, увидит отца, встретится с ним в назначенное время и в оговоренном месте, заранее договорившись об обеде. Надежда постепенно перерастала в дикое вожделение. Ему не терпелось узнать, вернется ли отец домой? И претерпела ли его жизнь какие-нибудь значительные перемены?

Официант забрал тарелки. Что на десерт? Оба закачали головами в неведении, и отец вдруг сказал: «Официант, может быть, еще «Мартини»? Хочешь еще Колы, Бадди?»

Пока Бадди держал в руке стакан, наполовину наполненный напитком темного цвета, он начал рассматривать отца еще пристальнее, чем раньше, пытаясь увидеть его со стороны, глазами не сына, а постороннего с улицы. У него в сознании проскочило слово: «Руины». Будто отцовское лицо, которое он помнил, когда оно было розовым, худым и вместе с тем красивым, вдруг предстало перед глазами Бадди осунувшимся и постаревшим. Тонкие вены просматривались у него на носу и щеках, будто у него под кожей были воронки от маленьких взрывов. Кожа складками собралась вокруг глаз. Глаза были не только налиты кровью, но выглядели утомленными и больными, будто он очень долго смотрел на солнце.

— Ты счастлив, Па? — спросил его Бадди. Вопрос удивил его, даже если он сам хорошо знал цену этим формальным словам.

— Что это за вопрос, Бадди? — похоже, отец сам тоже удивился.

— Да, просто думаю…

«Счастливым ты не выглядишь», — подумал Бадди.

— Не знаю, что мы подразумеваем, во все времена говоря, счастливы мы или нет. Полагаю, это напоминает температуру, когда тебя лихорадит, но это не входит в твои планы.

«Он водит кругами», — подумал Бадди. — «Или, может быть, он прав. Почему нам всегда надо быть счастливыми или несчастными? И зачем?»

— Ты не хочешь узнать, как дела у мамы? — спросил он, желая хоть как-то подхлестнуть разговор, что-нибудь сказать или сделать.

— Я знаю, каково ей, Бадди, — ответил он, подняв на него усталый взгляд. — Она несчастна, и я один из тех, кто ее такой сделал. Надо полагать, что я сам иногда бываю до невозможности несчастен.