Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Пелагия была в ужасе. В последовательной череде писем Мандрас безошибочно почувствует, как неуклонно уменьшались ее нежность и привязанность, как все больше и больше она останавливалась на повседневном. Он почувствует это яснее, чем если бы читал их все эти месяцы одно за другим.

– Потом, – проговорила она.

Мандрас тяжело вздохнул и погладил Кискисины уши, заговорив так, словно говорил с куницей, а не со своей невестой.

– Я носил тебя вот здесь, – говорил он, ударяя себя кулаком в грудь. – Каждый день, все время я думал о тебе, разговаривал с тобой. Я продолжал идти из-за тебя. И не трусил из-за тебя. Бомбы, снаряды, лед, ночные атаки, тела, друзья, которых я потерял. Ты была мне вместо Богородицы, я даже молился тебе. Да, я даже молился тебе. Я представлял, как ты поешь во дворе, и вспоминал тебя на празднике, когда пришпилил твои юбки к лавочке и попросил выйти за меня. Я мог умереть тысячу раз, но у меня перед глазами была ты – словно крест, крест на Пасху, как икона, и я никогда не забывал, я помнил каждую секунду. И это горело у меня в сердце, горело даже в снегу, это давало мне мужество, и я дрался больше за тебя, чем сражался за Грецию. Да, больше чем за Грецию. И когда сзади подошли немцы, я перешел линию фронта и думал только о Пелагии, мне нужно было добраться домой к Пелагии, и вот… – Его тело еще раз дрогнуло, и вырвалось громкое рыдание. – …только звери узнают меня.

К смятению и отчаянию Пелагии, он закрыл лицо руками и начал раскачиваться, как обиженный ребенок. Она подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи, растирая их пальцами. Там, где когда-то была совершенная, желанная, чистая плоть, торчали кости, и она увидела, что у него действительно вши.

21. Первый пациент Пелагии

Мать Мандраса была одним из тех странных созданий, уродливых, как мифическая жена Антифата, о которой поэт сказал, что она – «женщина-монстр, чей страшный вид повергает мужчин в ужас». Тем не менее, она вышла замуж за хорошего человека, родила ребенка и снискала всеобщую любовь. Поговаривали, что она преуспела в колдовстве, но на самом деле она просто была общительной добродушной женщиной, которую судьба еще в юности лишила оснований для тщеславия, и она не озлобилась с годами по мере увеличения размеров и волосатости. Кирья Дросула происходила из рода «гьяуртоваптисменои» – «крещенных в простокваше», это означало, что ее семью изгнали с турецкой территории, дав захватить с собой только мешочек с костями предков.

Поселение Лозан повидало почти полмиллиона мусульман, отправленных в Турцию в обмен на более миллиона греков, – пример расовой чистки, хоть и необходимой для предотвращения дальнейших войн, но оставившей в наследство глубокую горечь. Дросула могла говорить только на турецком, и Старые Греки откровенно презирали их с матушкой, когда они плакали от тоски по жизни на утраченной родине. Мать Дросулы похоронила косточки отца и мужа и, боясь насмешек за свой понтосский выговор, предпочла онеметь, возложив всю ответственность на свою пятнадцатилетнюю дочь, которая за три года выучилась говорить на Кефалонийском диалекте и вышла замуж за проницательного рыбака, умевшего распознавать верных жен. Подобно многим морелюбивым островитянам, он погиб в шквале, внезапно налетевшем с востока, оставив сына, чтобы тот принял его дело, и страшную вдову, которая иногда видела сны на турецком, но забыла, как говорить на нем.

Во время отсутствия Мандраса Пелагия почти каждый день прибегала в дом кирьи Дросулы послушать ее и приходила в восторг от сказок о Византийской империи и жизни среди неверных на Черном море. В этом маленьком, пропахшем рыбой, но безупречно чистом домике у пристани они утешали друг друга словами, которые, как бы много они ни значили, теперь стали расхожими для каждой европейской семьи. Снаружи плескалось о камни вечно изменчивое море, а они плакали и обнимали друг друга, повторяя, что с Мандрасом все должно быть хорошо, потому что иначе они почувствовали бы неладное. Они тренировались на случай, если придется шмякнуть итальянца лопатой по башке, и, прикрывшись руками, смеялись ужасно соленым шуточкам, которым Дросула научилась в Турции у мусульманских парней.

К этой восхитительной косматой амазонке и побежала Пелагия, оставив своего жениха у кухонного стола – он погрузился в мировые пучины усталости и ужасных воспоминаний о товарищах, ставших добычей стервятников. Обе женщины, запыхавшись, вернулись в дом и нашли его все в той же позе: он рассеянно поглаживал уши Кискисы.

Намереваясь заключить сына в объятья, Дросула с радостным криком влетела в кухню и остановилась, загребая руками воздух, – в других обстоятельствах это было бы смешно. Она оглядела кухню, как бы ища, нет ли здесь кого-нибудь другого, кроме этого всклокоченного привидения, и вопросительно глянула на Пелагию.

– Это он, – сказала Пелагия, – говорю же, он выглядит ужасно.

– Иисусе! – воскликнула Дросула и без дальнейших церемоний, подхватив сына под мышки, подняла его с места и потащила на улицу, невзирая на протесты Пелагии и раны у него на ногах.

– Прости, – сказала Дросула, – но я не могу позволить моему сыну сидеть в уважаемом доме в таком состоянии. Это стыдобища.

Во дворе кирья Дросула осмотрела Мандраса, словно он был животным, которое она намеревается купить. Она заглянула ему в уши, с омерзением приподняла клоки сбившихся волос, заставила показать зубы и провозгласила:

– Вот видишь, Пелагия, в какое состояние приходят эти мужчины, когда нет женщин, чтобы приглядывать за ними. Позор, оправдания этому нет и быть не может. Они просто дети малые, которые не могут справиться без своих мамочек, и мне нет никакого дела, что он был на войне. Иди и поставь греться большой чан, мне нужно его отмыть хорошенько, но сначала я избавлюсь от всех этих ужасных косм, так что тащи мне какие-нибудь ножницы. Корициму, если я наберусь от него блох и вшей, то просто обдеру его живьем, я чешусь от одного только его вида, к нему за километр не подойдешь, а вонь-то, фу! – хуже, чем от свиньи!

Мандрас безучастно сидел, а мать энергично и осуждающе обрезала колтуны и катыши с его головы и бороды. Каждый раз при виде вши она крякала и морщилась, перенося на лезвиях ножниц жирные пучки волос, чтобы сбросить вместе с гнидами на уголья жаровни, где они отвратительно горели, съеживаясь и треща, испуская густой вонючий дым, противный до того, что им можно было изгонять демонов и тревожить покойников.

Пелагия, как и ее будущая свекровь, скривилась при виде снующих серых паразитов и открывавшихся гниющих ссадин и экземы; кожа черепа была изрыта воспаленными царапинами, на которых блестели выделения, а наибольшую тревогу вызывало обнажившееся, наконец, горло с увеличенными гнойными миндалинами. Ее подташнивало, хотя она понимала, что должна сочувствовать ему; Пелагия поспешила в дом – отыскать масло из сассафраса. Найдя его, она впервые с удивлением поняла, что за эти годы достаточно научилась у своего отца, чтобы самой стать доктором. Если, конечно, так вообще бывает – женщина-врач. Ее позабавила эта мысль, и она отправилась искать кисть, словно в поисках можно было укрыться от неуютного ощущения, что она родилась в неправильном мире.

Выйдя на весеннее солнце с кувшинчиком едко-пахучего масла и увидев, что Мандрас острижен наголо, она протянула кувшинчик Дросуле.

– Мажь погуще, оно даже стригущий лишай убивает, вдруг он у него тоже. Потом покрой ему голову холстиной и завяжи тесемкой. Боюсь, появится раздражение, так что, когда пропадут вши, придется втирать оливковое масло, ведь керосин-то подействует только недели через две, так что, думаю, лучше взять вот это.

Кирья Дросула с восхищением глянула на нее, понюхала жидкость, фыркнула и стала шлепать ее на голову сына.

– Надеюсь, ты знаешь, что я делаю, – заметила она.

Мандрас впервые проговорил:

– Жжет.

На что мать сказала:

– Ой, смотрите, никак очухался? – и продолжила мазать. Когда голову обмотали полотном, обе женщины отступили и полюбовались своей работой. Глаза Мандраса ввалились, лицо было истощенным, как у святого в саркофаге, и бледным, словно у недавно скончавшегося, но уже остывшего покойника.

– Это в самом деле он? – осведомилась Дросула с неподдельным сомнением в голосе, а потом спросила, как в царапины на голове попала зараза.

– Оттого, что в царапины втираются вшиные испражнения, – ответила Пелагия, – то есть вши не сами ее вызывают.

– Всегда говорила ему – не скреби башку, – сказала Дросула, – а вот до сих пор не знала, отчего это. Ну, доделаем остальное?

Женщины обменялись взглядами, и Пелагия вспыхнула.

– Мне кажется… – начала она, а Дросула подмигнула и широко ухмыльнулась.

– Разве тебе не хочется посмотреть, что берешь? Да многие девушки умерли бы за такую возможность. Я никому не скажу, честное слово, а что до него, – она кивнула на сына, – так он так далеко, что даже не узнает.