Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Доктор опустил ручку и перечитал написанное. Он кисло улыбнулся своим последним замечаниям и подумал, что в нынешних обстоятельствах не похоже, чтобы благодарность сумела выжить. Он прошел на кухню и переложил все ножи из одного ящика в другой, чтобы гнев Пелагии смог найти новый повод для катарсиса.

Легче быть психологом, чем историком; он понял, что только что на паре страничек промахнул несколько сотен лет. В самом деле, следует делать это не спеша и передавать события надлежащим образом, скрупулезно, двигаясь шагом. Он вернулся к столу, собрал бумаги в небольшую стопку, вышел во двор, втянул носом воздух – не чувствуется ли намеков приближения весны, – и со стоической твердостью, один за другим, скормил листы козленку Пелагии. Доктора удручала его филистерская способность переваривать литературу.

– Проклятое жвачное, – пробормотал он и решил отправиться в кофейню.

19. L'omosessuale (6)

Мать Франческо оказалась маленькой седой женщиной с родинкой на щеке и темной полоской волос над верхней губой. Она была одета в черное и весь разговор крутила в руках тряпку. Судя по всему, когда-то она была очень красивой, и мой возлюбленный Франческо унаследовал свою внешность от нее – тот же славянский разрез глаз, тот же оливковый цвет кожи, те же пальцы ювелира. Жена Франческо тоже была там, но я не мог смотреть на нее: она познала наслаждение его телом, которого никогда не знал я. Она рыдала в углу, а ее свекровь мяла тряпку и спрашивала:

– Когда он погиб, синьор? Это был хороший день?

– Он погиб в чудесный день, синьора, светило солнце, и пели птицы.

(Он погиб в день, когда подтаивал снег и из-под его смерзшейся корки проступали тысячи изуродованных трупов, ранцы, заржавленные винтовки, фляжки, неоконченные письма, написанные неразборчивым почерком и пропитанные кровью. Он погиб в день, когда один из наших солдат, поняв, что у него полностью отморожены гениталии, сунул в рот ствол винтовки и разнес себе затылок. Он погиб в день, когда мы нашли сидящий на корточках у дерева труп со спущенными штанами, намертво замерзший в борьбе с неподатливым запором, вызванным солдатской диетой. Под ягодицами мертвеца лежали два маленьких самородка дерьма с кровавыми прожилками. На ногах у трупа вместо ботинок были намотаны бинты. Он погиб в день, когда с холмов прилетали канюки и выклевывали глаза у состарившихся мертвецов. За оврагом кашляли греческие минометы, а нас зарывала сыпавшаяся сверху грязь. Шел дождь.)

– Он погиб в бою, синьор? Вы победили?

– Да, синьора. Мы атаковали греческие позиции и штыками изгнали противника.

(Греки в четвертый раз отбросили нас заградительным огнем минометов. У них было четыре пулемета на высотках вне зоны нашей видимости, и при отходе нас разносило на куски. В конце концов, мы получили команду, отменявшую приказ удерживать позицию, поскольку она не имела тактического значения).

– Он умер счастливым, синьор?

– Он умер с улыбкой на губах, сказав мне, что горд тем, что выполнил свой долг. Вы должны быть счастливы, что имели такого сына, синьора.

(В траншее Франческо, хромая, подобрался ко мне с безумным взглядом. Он заговорил со мной впервые за последние недели. «Сволочи! Сволочи!» – прокричал он. «Посмотри», – сказал он и закатал штанины. Я увидел пурпурные язвы белой смерти. У Франческо в глазах блеснуло изумление, и он потрогал гноящуюся плоть. Опустив штанины, он проговорил: «Хватит, Карло. Это чересчур. Все кончено». Обхватил меня руками и поцеловал в обе щеки. И зарыдал. Я чувствовал, как он дрожит у меня в руках. Он достал из кармана мышонка Марио и отдал мне. Взяв винтовку, он стал карабкаться через бруствер траншеи. Я ухватил его за лодыжку, чтобы удержать, но он ударил меня прикладом по голове. Он медленно двигался к окопам противника, через каждые пять шагов останавливаясь и стреляя. Греки оценили его геройство и не стреляли в ответ. Храбрых солдат они предпочитали брать в плен, а не убивать. Рядом с ним разорвалась мина, и он исчез в дожде желтой глины. Наступила долгая тишина. Я увидел, как что-то пошевелилось там, где раньше был Франческо.)

– Он умер быстро, правда, синьор? Он не мучился?

– Он умер очень быстро, пуля пробила ему сердце. Он ничего не почувствовал.

(Я положил винтовку и вылез из траншеи. Греки по мне не стреляли. Я добрался до Франческо и увидел, что ему снесло часть головы. Осколки черепа казались серыми, их окутывала пленка густой крови. Частью она была ярко-красной, частью малиновой. Он всё еще был жив. Я опустился на колени и взял его на руки. За зиму он так истощал от тягот, что был легким, как воробушек. Я стоял, повернувшись лицом к грекам. Я открывался навстречу их винтовкам. Наступила тишина, затем раздался крик из наших окопов. Кто-то один хрипло кричал: «Молодец!» Я повернулся и понес безвольную ношу к нашим позициям. В траншее Франческо прожил еще два часа. Его кровь пропитала рукава и полы моей гимнастерки. Его изуродованная голова покоилась у меня на руках, как голова ребенка, а губы произносили слышимые только им слова. Слезы текли по его щекам. Я подбирал их пальцами и слизывал. Нагнувшись, я прошептал ему на ухо: «Франческо, я всегда любил тебя». Глаза его открылись и встретились с моими. Он удерживал мой взгляд. С трудом прокашлявшись, он вымолвил: «Я знаю». Я сказал: «Но я же никогда не говорил тебе об этом». Он улыбнулся, медленно и сдержанно, и проговорил: «Жизнь – сука, Карло. Мне было хорошо с тобой». Я увидел, как свет стал меркнуть в его глазах и он начал долгое медленное путешествие в смерть. Морфия не было. Должно быть, агония его была невыносимо мучительна. Он не просил меня пристрелить его; вероятно, в самом конце он полюбил свою исчезающую жизнь.)

– Какими были его последние слова, синьор?

– Он вверил себя вам, синьора, и умер с именем Непорочной Девы на устах.

(Один раз он открыл глаза и произнес: «Не забудь о нашем договоре прикончить эту сволочь Риволту». Потом, когда его скрутило болью, он сграбастал мой воротник. Проговорил: «Марио». Я достал мышонка из своего кармана и положил ему в ладони. В исступлении собственной смерти он так крепко стиснул кулак, что маленькое существо погибло вместе с ним. Чтобы быть точным, у него вылезли глаза.)

– Синьор, где он похоронен?

– Он похоронен на склоне горы, который весной покрывается тюльпанами и встречает первые лучи солнца. Его похоронили со всеми воинскими почестями, и над могилой его соратники произвели салют.

(Я сам похоронил его. В нашей траншее я выкопал глубокую нору, которая постоянно заполнялась коричневато-желтой водой. Придавил труп камнями, чтобы он не всплыл на поверхность. Я похоронил его там, где обитали гигантские крысы и крохотные козы. Я стоял над его могилой и лопатой забивал до смерти крыс, пришедших отрыть труп. Мышонка Марио я положил ему в нагрудный карман, над сердцем. Я забрал его личные вещи. Они в этом мешке, который я оставлю у вас. В нем приносящий удачу камешек с Эпира, письмо от его жены, эмблема 9-го Альпийского полка, три медали за доблесть и перо орла, которому он очень обрадовался, когда оно упало к нему на колени по дороге на Медзовон. Здесь еще моя фотография – я и не знал, что она у него есть.)

– Синьор, так, значит, он погиб не напрасно?

– Синьора, с помощью наших немецких союзников мы теперь имеем господство над Грецией.

(Мы проиграли войну, и нас спасло только то, что из Болгарии вошли немцы и открыли второй фронт, для защиты которого у греков не было ресурсов. Мы сражались, замерзали и умирали ради империи, у которой не было цели. Когда Франческо умер, я держал его разбитую голову и целовал его в губы. Я сидел там со слезами гнева, падавшими на его страшные раны, и поклялся, что буду жить за нас обоих.

Я не участвовал ни в расчленении Греции, ни в постыдном триумфе завоевания, который был победой только по названию. Доблестные греки пали перед одиннадцатью сотнями немецких «панцеров», которые они смело встретили с менее чем двумястами легкими танками: многие были захвачены у нас, и наше славное итальянское наступление состояло в том, что мы просто шли за ними, пока они отступали в тщетной попытке избежать немецкого окружения.

Я не участвовал в этой чудовищной игре, потому что через день после похорон Франческо взял пистолет, отобранный у раненого грека, и в минуту холодного расчета прострелил себе мякоть бедра.)

20. Дикий человек из льдов

Пелагия вернулась от колодца с кувшином на плече, поставила его во дворе и, напевая, вошла в дом. Остров растревожили плохие вести – от них она стала острее чувствовать недолговечную красоту окружающего: только что она впервые в этом году увидела бабочку. Пелагия окрепла, чувствовала себя здоровой и радовалась, что дом в ее распоряжении, пока отец осматривает на горе Алекоса и его козье стадо; никто из них никогда не хворал, и Алекос пользовался благоприятной возможностью узнать новости, порадоваться человеческому обществу, услышать слова, вышедшие из употребления в его внутренних монологах, а доктор – вернуться домой с обильным запасом сушеного мяса, которое при ходьбе шуршало и потрескивало в сумке. Помимо этого, доктор считал, что радость возвращения домой превосходит муки сборов, так что отлучки себя оправдывают.