Трое и весна - Виктор Кава

А может, и лучше. Таинственней. Сюда не долетает ни звука. Только слышно, как сосны ловят кронами ветер, а он шумно вырывается из их объятий и летит дальше. А небо смотрит сверху белёсыми очами-тучками в зеркальную воду.

Вода — холодная, свежая, настоянная на цветах и смолистой хвое, — тычет и не тычет. И кажется порой, что это стекло, по которому то и дело скользят паучки, а опустишь в ручей ноги — их поглаживает, ласкает течение.

Девочки сидят молча и думают. О чем — и сами толком не знают. В душе у каждой столько всего, что вряд ли расскажешь словами. А может, и не нужны слова? Может, лучше просто сидеть и смотреть на тихую воду, в которой опрокинулось небо, деревья, кусты? Тогда и на душе становится мирно, и тихо, и светло от мечты, уносящей тебя за собой.

Однако Ире трудно долго сидеть в неподвижности и молчать. И она восклицает:

— Ой, девочки, как же здесь хорошо! Сосны шумят, плывут облака, паучки бегают… Когда я прихожу сюда, мне даже домой не так уж сильно хочется…

Тая и Нина украдкой вздыхают. И зачем она вспомнила про дом? Так было хорошо… Но воспоминаний, разбуженных Ириными словами, уже не прогонишь. Даже если смотреть не мигая на неутомимых паучков, которые затеяли шальные гонки, так что вода подёрнулась тоненькими морщинками.

А Ира, почувствовав, как изменилось настроение подруг, пробует прогнать воспоминания.

— Тая когда-то вас очень боялась, — смеясь говорит она, обращаясь к паучкам. — Правда, глупенькая?

Паучки не отвечают, они не умеют говорить, а Тая, чуть-чуть улыбаясь, думает о своём. И ей кажется, что это было уже так давно…

2

Отец с тревогой смотрел на дочку. Тает на глазах. Осунулась, стала вялой, медлительной. То, бывало, весь белый день гоняет по двору, все закоулки и кустики облазит, играя с мальчишками в отчаянные военные игры. А теперь из комнаты ни ногой — то сидит и читает книжку, то лежит на диване и неотрывно смотрит в пустой угол. А за окном сияет солнце и от шумной мальчишечьей «войны» жалобно вздрагивают стекла…

Положив на Таин лоб большую шершавую ладонь, от которой остро пахло окалиной, отец взволнованно спросил:

— Донечка, что с тобой? Или кто обидел? А может быть, захворала?

Тая подняла на отца большие карие глаза, пожала худенькими плечами.

— Просто полежать захотелось…

Отец отошёл, комкая в руках рыжую от ржавчины кепку.

Из стареньких настенных часов стремительно выскочила кукушка, шесть раз хрипло прокуковала и спряталась, хлопнув дверцами. Отец вздрогнул, провёл рукой по лицу, рывком надел кепку и вышел. Надо идти на завод. Там только начали выпускать новые трубы, такие огромные, что Тая свободно могла бы войти в одну из них, почти не сгибаясь.

Шаги отца затихли на лестнице, и Таю снова обступили воспоминания. В который раз в памяти возникла мама: её мягкие тёплые волосы, что пахли разогретой на солнце ромашкой, вспомнилась маленькая родинка на её щеке…

А потом зазвучала мамина песня. В той песне высоко в небе летели на юг журавли и тоскливо курлыкали: «Кру-кру-кру, на чужбине помру, пока море перелечу, крылышки сотру… Кру-кру-кру…»

От этих воспоминаний, и особенно от песни, Тае стало так горько, что комок подступил к горлу. Она заставила себя встать и побрела к окну, хотя ноги казались чужими.

За окном ещё шумели последние дни лета. На соседнем балконе у тёти Маши взялся багрянцем дикий виноград, каждый листик будто налился красным вином. Пышно цвели на клумбе золотистые георгины, в решетчатом закуте выставляли медовые бока дыни. В чистом, будто вымытом, небе высоко-высоко летали птицы. Они парили, нехотя взмахивая крыльями, и Таины глаза с грустью следили за ними…

Отец на следующий день привёл врача, седого старичка в очках, которые он почему-то носил на лбу и только тогда спускал на глаза, когда выписывал рецепт. Старичок со всех сторон прослушал и простукал Таю, дотрагиваясь до неё холодными как лёд пальцами, ничего не сказал и вышел с отцом в кухню. Тая на цыпочках подкралась к двери, навострила уши. Но разобрала только одно слово — лёгкие…

Потом они с отцом пошли в больницу. Там её ввели в необычную, тёмную комнату — тёмную среди бела дня! — и поставили между двух щитов. Что-то щёлкнуло, загудело, заскулило… Выйдя на свет, Тая долго жмурилась…

— Папа, чем я заболела, скажи? — спросила она отца, когда они возвращались на трамвае домой. Она почему-то не могла унять дрожь.

— Ничего страшного, донечка, — привлёк её к себе отец. — Попьёшь лекарства, полечишься и снова будешь бегать во дворе. — Он попытался беспечно улыбнуться. Но ему это не удалось.

После обеда отец надел праздничный костюм и исчез до вечера.

Вечером он вернулся почти весёлый. Вытащил из кармана какую-то бумагу, помахал ею в воздухе, потом подхватил Таю и на руках с ней закружился по комнате.

— Теперь мы будем здоровы, у нас путёвка, — повторял он.

Тая, ничего не понимая, хлопала глазами.

…Тёмная ночь обложила город.

Тихо, пусто. Лишь иногда промчится автомобиль. Но и его рокот быстро поглощает тьма. Все вокруг спит, даже постоянно трепещущий флаг над горсоветом, подсвеченный прожектором, и тот сложил свои красно-голубые крылья.

Тая лежит с широко раскрытыми глазами. Она напряжённо, до звона в ушах, слушает, что делается у неё в груди. Легкие размеренно втягивают и выдыхают воздух, который щедрым потоком тычет в окно, принося с собой терпкие, наводящие грусть запахи первых жёлтых листьев.

Тая терпелива, она будет ждать, и лёгкие в конце концов откроют ей свою тайну.

Далеко за полночь, когда на вокзале хрипло, будто недоспавшие петухи, подали голоса тепловозы, Тая вдруг почувствовала, как у неё в груди что-то проснулось, зашевелилось, легонько царапнуло коготками…

«Паук!» — ни с того ни с сего мелькнуло в Таиной голове.

Догадка была нелепой, но она, как игла, пронзила Таю. И перед глазами девочки так отчётливо возник наук, что она содрогнулась. Гадкий, волосатый, он лениво ворочал длинными, уродливыми лапами, а его огромная голова со злыми, зелёными глазами жадно тянулась к Таиным лёгким…

Пронзительный крик сорвал отца с кровати.

— Донечка, донечка, что с тобой? — в испуге повторял он.

— Паук… залез в грудь… страшный… — едва вымолвили Таины дрожащие губы.

— Какой паук? — ошеломлённый, спрашивал отец. — Откуда?

— Залез, когда я спала…

— Ох, выдумщица, — с облегчением выдохнул отец и покачал головой. — Тебе, наверное, приснилось. Ложись, подумай о чем-нибудь хорошем и успокойся. Нет у тебя в груди никакого паука.

— Есть… Я почувствовала, как он скребётся. Его зелёные, злые глаза…

— Приснился, приснился, — повторял отец и гладил Таину голову.

От тихой отцовской ласки девочка перестала плакать, только порой глубоко всхлипывала, и на самом глубоком всхлипе ей было почему-то больно в груди.

А отец начал негромко рассказывать. Не сказку — он их не знал. Он стал рассказывать про свой завод, откуда гигантские стальные трубы пойдут на газопроводы, которые пролягут через тайгу, болота, безводные пустыни, через степи и горы…

Тая и не заметила, как веки её смежились.

…Электричка быстро глотала зелено-жёлтые километры. Проносились мимо серые столбы с равнодушными, ко всему привычными воронами на их верхушках. Размазанными пятнами убегали назад деревья, за ними плыли золотые участки стерни, озарённые спокойным солнцем…

Но Тае ничто не было мило — ни повитый нежным маревом горизонт, ни нахохленные вороны, ни это умиротворённое, ушедшее на отдых поле. И чем дальше мчалась электричка, тем тоньше становилась нить, которая соединяла её с домом, ставшим ещё родней и ближе в разлуке.

Тая стиснула зубы, чтобы не заплакать, ей было жаль отца. Сперва он пытался её развлечь: рассказывал разные истории, шутил. А потом как-то сразу смолк, все смотрел в окно, будто увидел там нечто такое интересное, что и глаз не оторвёшь. Так молча и сидел он до самой остановки, где надо было им выходить.

Маленький полустанок — бетонная платформа и будочка. Сразу же за ними — устремлённые в небо сосны, стройные, тонконогие берёзки.

Стежка, усыпанная бурой хвоей, гасит шаги. Где-то неподалёку отрывисто тюкает дятел, неспокойно тенькают синицы. А над всеми этими ненавязчивыми лесными звуками плывёт несмолкающий шум хвои.

Тая впервые попала в настоящий лес и удивлённо озиралась.

Деревья, птицы, цветы тут были совсем не такие, как в городских даже самых густых парках. Там все живёт напоказ: каштаны гордо подносят свои пышные «свечки», мол, любуйтесь нами, розы жеманно выгибают лепестки, будто кичась своей красотой. Даже чахлая, неказистая трава и та тянется, чтоб её видели.

А лес жил настоящей, хлопотливой жизнью. Сосны неторопливо покачивали развесистыми вершинами. Дятел, когда Тая подбежала к сосне и постучала по стволу кулачком, сердито оглянулся на неё — не мешай, мол, — и снова принялся за дело, тряся разноцветной головой и ловко орудуя клювом на страх жукам-короедам. Даже шаловливая белка, которая в парке охотно летает по деревьям, восхищая всех своей прыгучестью, в лесу деловито сновала от орешника к толстенной сосне, нося в дупло орехи.