Повести Ильи Ильича. Часть третья - Иван Алексеев

Младший сын Николая Ивановича хоть и продолжал сидеть в своей комнате за закрытой дверью, но выходил и покушать вместе, и поговорить с бабушкой и дедушкой, и вообще подобрел, – что значит родная кровь. Как не пожалеть, что современная жизнь расстроила обычай жить тремя поколениями под одной крышей, – многих проблем можно было бы избежать.

Передохнув пару дней, Волины приладились возить родителей в лес, которого те не видели в своей степи, и по окрестным достопримечательностям. Поездки были недалекие, никого не напрягали. Старики, соскучившиеся по вниманию, были очень довольны и даже перестали вспоминать про свои болячки.

Перед выходными Нина Васильевна вспомнила про музыкальный фестиваль в деревне, куда им обязательно, как она сказала, надо было свозить его родителей. Она уже несколько лет подбивала мужа на эту поездку, а он все отказывался, отговариваясь своей не достаточной музыкальностью.

Николай Иванович больше любил фольклорную самодеятельность. Троицкие гуляния ему нравились, Пушкинские праздники поэзии. На Пушкинских праздниках тоже были концерты классической музыки, но там все было привязано к понятным с детства стихам и слову и казалось попроще, чем концерт оперной музыки, который обещала супруга на музыкальном фестивале.

Вот Нина Васильевна с тещей – они всегда были или старались казаться большими любительницами оперы. У них были музыкальные абонементы, они почти не пропускали концертов, знали всех певцов местной филармонии. Николай Иванович тоже ходил с ними несколько раз, но к сожалению должен был признать, что до классической музыки не дорос. Он пытался хотя бы разбирать слова, которые пели, так и это плохо получалось. В оперном репертуаре и произведений на русском языке было мало, и даже на русском слов не поймешь, если только это были не романсы, конечно.

Общий восторг музыкой не действовал на него.

Правда, итальянские мелодии его завораживали, в них была тайна, но она принадлежала чужой культуре, и он не собирался в ней разбираться. Опять же и слов не понимал.

Чтобы угодить теще и отличать одинаковые, как ему казалось, голоса, Волин даже попробовал применить инженерный подход. Все голоса, от нижнего до верхнего, описывались 28-ю нотами четырех октав. Вроде бы можно было попробовать закодировать каждый голос соответствующими нотами и отличать их по этому коду. Но тут оказалась заковыка. Каждый голос чисто брал соответствующий ему диапазон примерно в полторы октавы, то есть десять или одиннадцать нот, а другие ноты – техникой микста, как называли знатоки то, чего Волин уже не понимал. А поскольку чистых нот у примерно равных певцов было одинаково, то по качеству этого микста, как он понял, их и судили.

Видимо, здесь заканчивался инженерный подход, и начиналось искусство. Он тогда решил про себя, что если теща и жена понимают эту музыку, то потому, что прикоснулись к ней в нужное время. А он это время пропустил, потому что вырос в простой семье, где не до музыки было, и музыкальностью никто не отличался. Поэтому мучить себя дальше не захотел и на концерты в филармонию не ходил.

Но с поездкой на фестиваль Николаю Ивановичу пришлось согласиться. Супруга научилась находить в его маме свою союзницу. Впрочем, концерт был в красивом месте, они там еще не были. Можно было просто отдохнуть, любуясь природой и не пытаясь разбираться в музыке, раз ему это не дано.

День выдался очень жарким. После полудня, когда начинался основной концерт, деревню пропекло как на знойном юге. Налетавший порывами теплый ветер обдувал, но не освежал.

Казалось, жарило не только сверху, – отовсюду. От машин, которыми заставили обочины дороги и съезды к огородам и речке. От деревенских домов и заборов. От возрастных районных гаишников с мокрыми от пота рубашками. От ряженых в белые рубахи и подпоясанных красными кушаками парней и девчонок в сарафанах и плотных юбках до земли. От общего многолюдья, перемещающегося в ожидании концерта между домом-музеем знаменитого певца, концертными площадками и палатками с питьем, едой и сувенирами.

Деревня представляла собой две улицы и линию сараев, бань и огородов, вместе образующих три вытянутые вдоль речки и спускающиеся к ней ступени. Речка извивалась внизу, у деревни раздваивалась, образуя остров, песчаные отмели и заливы. Судя по бредущим в воде тут и там людям, глубины в ней было по колено, но течение сильное. Речка была прославлена стихами Пушкина, – правда, с привязкой не к летней поре, а к зиме. Теперь же как раз был сезон, который Александр Сергеевич не любил, – зной, комары и мухи, – но все равно красиво вокруг и впечатляюще для русской души, тоскующей по простору.

Через речку был перекинут висячий пешеходный мост, – шатающаяся под ногами достопримечательность, которую активно эксплуатировали гости фестиваля. Более капитального моста тут было не нужно – скот и телега легко осиливали речку вброд.

За рекой открывались широкие луга с обязательной в здешних местах и как раз поспевшей сладкой поляникой, дикой клубникой-белобочкой. За лугами были поля, дорога и только довольно далеко впереди речная долина плавными зелеными волнами поднималась к сосновому лесу. Место было открытое и чудесное своей простотой. Чудное приволье из названия фестиваля очень ему подходило.

Открытая сцена на большой концертной площадке была повернута к речке задом, к деревне передом. Сцена была под навесом. Для артистов и организаторов за сценой было развернуто несколько спасительных палаток. Зрительская площадка была открыта небу. На ней стояли ряды пластиковых стульев, в другую погоду уже занятых бы зрителями. Теперь почти вся середина была свободной, только редкие старушки, запасшиеся зонтиками, спокойно дожидались концерта на лучших местах.

На сцену стали подниматься и усаживаться за заранее расставленными инструментами музыканты оркестра. Почти синхронно с ними зрители принялись занимать свободные стулья на площадке.

Уверенная в себе женщина стандартной комплекции «за пятьдесят», одетая в темно-синее закрытое концертное платье, поприветствовала зрителей на ставшем традиционном фестивале памяти знаменитого русского певца и представила Костромской государственный оркестр народных инструментов.

Заместитель губернатора, поднявшаяся с первого ряда стульев к микрофону, установленному перед сценой, проговорила слова, соответствующие статусу ответственной за областную культуру, и наградила грантами и стипендиями губернатора лауреатов певческих конкурсов и будущих мастеров. Креатура старого губернатора, до выборов руководившая фондом его имени и отличившаяся раздачей бесплатных лекарств пенсионерам и рекламной помощью юным талантам, она одна сохранила свой пост при его преемнике. Неброско одетая, не полная, говорила размеренно и по делу, улыбалась приятно, поздравление губернатора озвучила по существу.

А вот говорившая за ней руководитель района слишком уж восторгалась и напирала на высокие слова. Упоминания про честь и гордость, хвалу и славу, прикладывания к событиям и людям слова «наш» в различных его комбинациях как-то настораживали. В черном платье с жемчугами, невысокая, упитанная, с рубленной квадратной фигурой и заплывающими глазами, она выглядела даже постарше выступавших до нее женщин, хотя, судя по лицу и шее без морщин, была их моложе. Николаю Ивановичу она показалась похожей на проворовавшуюся заведующую магазином из советского прошлого, строящую из себя интеллигентку. Он совсем не удивился, когда через неделю в областном центре задержали ее мужа, помогавшего ей получать взятки за торговлю землей.

Потом дали слово недавнему юбиляру – директору музея, организовавшего его чуть ли не за свои деньги, – очень удобно для местного бюджета. Несколько обязательных слов сказал и дирижер оркестра.

Наконец, концерт начался.

Первым пел тенор, на удивление Волину представлявший его малую родину. Статус гостя в профессиональной иерархии, как понял Волин из слов о нем женщины-конферансье, был не высок. Почему-то это задело Николая Ивановича, ему захотелось поддержать земляка, который оказался еще и тезкой его отца.

На вскидку Ивану было лет тридцать пять. Выше среднего роста, простое лицо, темно-русые волосы, застегнутая на все пуговицы серая жилетка, белая рубашка, подвязанная серебристой бабочкой. Его голос нельзя было назвать соловьиным, как привыкли хвалить лирического русского тенора, но тембр и лаконичность музыкальной фразы была приятна мужскому уху. Волин вспомнил про техническую характеристику голоса – и полторы октавы в нем было, и обертоны, и хорошая техника смешанных звуков, благодаря которой певец выдавал много не вполне чистых нот, но полных драматической мужской энергетикой. Однако почти все эти мужские звуки как будто натыкались на невидимые рамки, направлявшие их в стандартное русло. Чувствовалось в итоге много работы, старания и следования правилам, а страсти, раскрепощения и воли, которые бы схватили душу и не отпускали ее, не хватало. Красивый голос, правильные слова, но слабо забирало.