Повести Ильи Ильича. Часть третья - Иван Алексеев

Иван Алексеев

Повести Ильи Ильича. Часть третья

© И. Алексеев, 2014

© ООО «Написано пером», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

5. За отпуск

Привычный круг (1)

Будильник прозвенел в пять пятнадцать.

– Чего лежите, вставайте! – заглянул в спальню Волиных раздраженный сын и ушел в свою комнату.

Нина Васильевна могла понежиться в постели еще пятнадцать минут, ее муж, – почти час, но прокатившаяся по квартире волна беспокойства уже спутала незатейливые планы супругов.

– Пап, подойди! – многоэтажный дом спал, не услышать глухой призыв сына из дальней комнаты было трудно.

Николай Иванович прокрутил в голове, что спал всего пять часов. Перед тем, как заснуть, он слышал, как пришел сын, – относительно рано, в первом часу ночи. Наверное, решил выспаться перед единственным днем институтского расписания, в который учеба начиналась раньше половины одиннадцатого.

Волин с трудом поднялся, пообещав себе, что еще сможет прилечь.

В комнате сына было темно и тревожно. Сквозь раскрытые шторы были видны огоньки ночных фонарей и несколько светящихся окон в многоэтажном доме напротив.

Николай Иванович прикрыл за собой дверь. Рассеянного снегом и уличными фонарями света было достаточно, чтобы распознать очертания предметов и сына, который сидел на кровати, поджав под себя ногу.

– Я не спал, – сообщил он отцу.

Волин хотел подсесть к нему на кровать и обнять, но сын отгородился рукой: – Отойди, а то ударю.

Сын был вдвое здоровее отца. Волину пришлось согласиться и присесть на диван от старого кухонного уголка, который стоял напротив кровати, рядом с компьютерным столом.

Последнее время сын Волиных избегал родителей. Они с ним почти не виделись. Засыпая под утро, сын крепко спал, когда родители уходили на работу. Вечером уезжал на разъездную курьерскую работу до того, как они вернутся. Приезжал, когда спали уже родители. Записки на кухонном столе и короткие телефонные звонки, которые он спешил оборвать, – вот ставшее для них обычным общение. Общая неустроенность внешней жизни проявлялась в его поведении особенно ярко. Николай Иванович не мог исключить и влияния на сына своих мыслей, тревожных в последнее время. Его продолжение, его кровь, сын должен был чувствовать, как сильно не нравится отцу многое из окружающего.

Отец посмотрел на крепкий торс сына, на его склоненную стриженую голову, непонятно как различил в полусумраке потухшие глаза и сжатые покусываемые губы, физически чувствуя, с каким трудом пролезают сквозь них слова. Сын казался похожим на нахохлившегося глухаря, одиноко токующего в пустом лесу. И так вдруг захотелось Николаю Ивановичу вернуть старое доброе время, когда сын умещался еще поперек кровати, чтобы лечь рядышком, приобнять его, почувствовать всем телом, как он успокаивается, прижавшись, и засыпает.

– Ты опять поздно лег?

– Для меня не поздно. Даже рано. Я вчера специально пошел на тренировку, а потом на работу. В восемь вечера почти засыпал за баранкой. Пришел домой – не ел, почти не сидел за компьютером. Лег часа в два. Делал, как ты учил. А заснуть все равно не мог. Какие-то придурки за окном громко разговаривали. Потом где-то полилась вода. Кто-то ругался, хлопали дверями. Машина буксовала на повороте… Я честно хотел уснуть, но не мог.

Отец никогда не испытывал проблем со сном и считал, что у сына их тоже не должно было быть. Причинами его бессонницы Николай Иванович полагал вечернюю работу, которую сын нашел, чтобы не просить у родителей денег на карманные расходы, полуночное чаепитие после работы и ночные просмотры сериалов на компьютере.

Институт сына не дисциплинировал. После третьего курса ребят почти перестали учить: два выходных в неделю, не больше трех пар в учебные дни, и часто пустые первые пары, – те, которые с восьми тридцати.

И все же, как можно не уснуть, если устал?

Когда проявилась сыновья бессонница, Волин поделился с ним своим приемом засыпания, – лежать на спине с закрытыми глазами, установить в них абсолютную темноту, и представлять себя поднимающимся вверх. Николай Иванович не надеялся, что у сына сразу получится увидеть внизу свое тело. Но хотя бы чуть приподняться, чтобы помочь сознанию перейти на низкочастотный уровень колебаний, – для Николая Ивановича, сколько он себя помнил, это было не сложно. А у сына не получается. Почему? Что затаилось в его душе?

– Наверное, ты переутомился. Может, тебе бросить работу?

– Ты не понимаешь, – перебил сын. – Мне надо уставать, а я не устаю. Мне надо что-то делать. Куда-то идти. Не сидеть – идти. А дома мне нечего делать. Я специально ухожу. Мне давно надо жить отдельно или куда-нибудь уехать.

Разговор затягивался. Николай Иванович с сожалением подумал, что долежать сегодня не получится.

– Зачем ты заставил меня не пить? – спросил сын. – Ведь так просто жить, как все. Не надо никакой информации. Не надо ничего искать и знать. Просто жить. Одним месяцем, неделей, днем. Примитивные желания. Никаких страданий. Выпил, забылся – живи с чистого листа.

В голосе чувствовались неуверенность и боль. Как они отражались на лице, в темноте не было видно, но голос смягчился.

– От себя все равно не убежишь, – не смог удержаться отец. – Я же тебе объяснял. Есть то, что выше нас. Что нас укоряет и заставляет развиваться. Зачем? Чтобы прожить с пользой. Своим манером и своим усилием. А алкоголь и другие яды парализуют волю. Какая с ними жизнь? Одно забытье, да ложь.

– Не перебивай! Я все знаю, что ты хочешь сказать. Ты уже сто раз это мне говорил. Все эти книжные слова, посыпанные нафталином. Может быть, я и приду к ним потом. Но пока я их не понимаю. Я просто хочу радоваться жизни, которая вокруг меня. А она меня совсем не радует! И твои слова не радуют. От них и скучно, и грустно, и просто никак.

Николай Иванович хотел возразить, но передумал; решил принять долю сыновьей критики. Ему давно было известно, как трудно формулировать собственные мысли – так, чтобы они стали понятны. Он знал, что от стремительных образов до медлительных слов большая дистанция. Не всегда удается ее проходить. С сыном у него редко, когда получалось, так что разочарование сына было справедливым. Но, слава богу, вместе с разочарованием и критикой, отец разобрал интонацию родства. Сын чувствовал его. То есть не только слышал и разбирал слова отца, но догадывался, о чем он думал и что хотел неумело донести.

– Ты посмотри вокруг себя, – продолжал сын. – Где те люди, про которых ты говоришь? Те, кто нас окружает, – ты лучше меня видишь, как они примитивны! К чему они стремятся? Устроиться в жизни! Наесться! Разве они смогут измениться? Нечто, плывущее по течению, – вот кто они.

– Возьми наших отличников. Делали недавно экструдеры у деда, который уже ничего толком не может объяснить. Как ни странно, у одного парня проект экструдера получился и без объяснений. И так смешно было смотреть, как он обрадовался, что у него получилось, а ни у кого больше – нет! Да может, и у него не получилось, но кто его проверит? Но я не про обман его подумал тогда. Я подумал, что вот он проявил смекалку и умения, радуется, а что дальше, – кому он нужен со своими проектами? Если возьмут на завод, то не инженером. Инженер будет оттуда, откуда технологии. В лучшем случае возьмут масло менять. И если всех замучит своей правильностью и научится прогибаться, лет через двадцать станет главным механиком. И вот если он этого добьется, то что, его жизнь удалась?!

Сын вспомнил про свою практику. На современном заводе, куда он устроился, были итальянские автоматические линии, менеджеры с высокой зарплатой без технического образования и инженерно-рабочий контингент из районных центров, приманенный трудоустройством и социальным пакетом. Сын помогал механикам, зацепившимся за город и вроде бы довольным своим положением. Они, не спеша, обслуживали технику, в строгом соответствии с регламентом и средними городскими заработками. Работу, которую механики растягивали на всю смену, можно было сделать за пару часов. Глубоко разбираться в механизмах не требовалось – на это был итальянский инженер.

Перспективы работы для дипломированного городского парня нарисовались скромные. Годик на линии в три смены и за деньги, которые сын зарабатывал, развозя пиццу три вечера в неделю. Потом, если освободится место механика с нормированным рабочим днем, – скучная работа и зарплата, достойная, чтобы не умереть семье с голоду. Верх карьеры – главный механик. Но для этого в течение многих лет надо еще доказывать свою лояльность. В частности, научиться обводить на чертежах фломастером нужные коммуникации, чтобы ход производственного процесса был понятен блатному молодому директору, отягощенному гуманитарным образованием. Следить, чтобы механики не болтались без дела. Умение рассчитать экструдер, на что сподобился чудак из группы сына, тоже могло пригодиться, но, вероятно, в последнюю очередь.