Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

class="v">что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?

Но — корят то вином, то другою какою виной

и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.

Я смотрела, как день занимался в десятом часу:

каплей был и блестел как бессмысленный черный фонарик, —

там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:

в колокольчик на ёлке названивал крошка-звонарик.

Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.

Цвет — был меньше, чем розовый: родом из робких, не резких.

Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.

Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.

А как стали вставать, с неохотой глаза открывать —

вдоль метели пронёсся трамвай, изнутри золотистый.

Все столпились у окон, как дети: — Вот это трамвай!

Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый, огнистый.

Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.

Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда

или невидали мне достанет для слёз и любви.

— Вам не надо ль чего-нибудь? — Нет, ничего нам не надо.

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.

Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.

Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.

В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!

«Такая пала на́ душу метель…»

Такая пала на́ душу метель:

ослепли в ней и заплутали кони.

Я в элегантный въехала мотель,

где и сижу в шезлонге на балконе.

Вот так-то, брат ладыжинский овраг,

Я знаю силу твоего week-end’a,

но здесь такой у барменов аврал, —

прости, что говорю интеллигентно.

Въезжает в зренье новый лимузин.

Всяк флаг охоч до нашего простора.

Отечество юлит и лебезит:

Алёшки — ладно, но и Льва Толстого.

О бедное отечество, прости!

Не всё ж гордиться и грозить чумою.

Ты приворотным зельем обольсти

гостей желанных — пусть тряхнут мошною.

С чего я начала? Шезлонг? Лонгшез?

Как ни скажи — а всё сидеть тоскливо.

Но сколько финнов! Уж не все ли здесь,

где нет иль мало Финского залива?

Не то, что он отсутствует совсем,

но обитает за глухой оградой.

Мне нравится таинственный сосед,

невидимый, но свежий и отрадный.

Его привет щекою и плечом

приму — и вновь затворничаем оба.

Но — Финский он. Я — вовсе ни при чём,

хоть почитатель финского народа.

Не мне судить: повсюду и всегда

иль только здесь, где кемпинг и суббота,

присуща людям яркая черта

той красоты, когда душа свободна.

Да и не так уж скрытен их язык.

Коль придан Вакху некий бог обратный,

они весь день кричат ему: «Изыдь!» —

не размыкая рюмок и объятий.

Но и моя вдруг засверкала жизнь.

Содержат трёх медведиц при мотеле.

Невольно стала с ними я дружить,

на что туристы с радостью глядели.

Поэт. Медведь. Все-детское «Ура!».

Мы шествуем с медведицей моею.

Не обессудь, великая страна,

тебя я прославляю, как умею.

Какой успех! Какая благодать!

Аттракционом и смешным, и редким

могли бы мы валюту добывать

столь нужную — да возбранил директор.

Что делать дале? Я живу легко.

Событий — нет. Занятия — невинны.

Но в баре, глянув на мое лицо,

вдруг на мгновенье умолкают финны.

Венеция моя

Иосифу Бродскому

Темно, и розных вод смешались имена.

Окраиной басов исторгнут всплеск короткий.

То розу шлёт тебе, Венеция моя,

в Куоккале моей рояль высокородный.

Насупился — дал знать, что он здесь ни при чём.

Затылка моего соведатель настойчив.

Его: «Не лги!» — стоит, как Ангел за плечом,

с оскомою в чертах. Я — хаос, он — настройщик.

Канала вид… — Не лги! — в окне не водворён

и выдворен помин о виденном когда-то.

Есть под окном моим невзрачный водоём,

застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава.

Правдивый за плечом, мой Ангел, такова

протечка труб — струи источие реально.

И розу я беру с роялева крыла.

Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.

Не так? Но роза — вот, и с твоего крыла

(застенчиво рука его изгиб ласкала).

Не лжёт моя строка, но всё ж не такова,

чтоб точно обвести уклончивость лекала.

В исходе час восьмой. Возрождено окно.

И темнота окна — не вырожденье света.

Цвет — не скажу какой, не знаю. Знаю, кто

содеял этот цвет, что вижу, — Тинторетто.

Мы дожили, рояль, мы — дожи, наш дворец

расписан той рукой, что не приемлет розы.

И с нами Марк Святой, и золотой отверст

зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.

— Не лги! — но мой зубок изгрыз другой букварь.

Мне ведом звук черней диеза и бемоля.

Не лгу — за что запрет и каркает бекар?

Усладу обрету вдали тебя, близ моря.

Труп розы возлежит на гущине воды,

которую зову как знаю, как умею.

Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни

в Куоккале моей, с Венецией моею.

Обо́сенел простор. Снег в ноябре пришёл

и устоял. Луна была зрачком искома

и найдена. Но что с ревнивцем за плечом?

Неужто и на час нельзя уйти из дома?

Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон.