Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

той, посмевшей проведать его хрустали?

Что проведать? Предчувствие медлит с ответом.

Пусть стоят на мосту бесконечного дня,

где не вовсе потупилась пред человеком,

хоть четырежды сломлена воля коня.

Все сошлись. Совпаденье счастливое длится:

каждый молод, наряден, любим, знаменит.

Но зачем так печальны их чудные лица?

Миновало давно то, что им предстоит.

Всяк из них бесподобен. Но кто так подробно

чёрной оспой извёл в наших скудных чертах

робкий знак подражанья, попытку подобья,

чтоб остаток лица было страшно читать?

Всё же стоит вчитаться в безбуквие книги.

Её тайнопись кто-то не дочиста стёр.

И дрожат над умом обездоленным нимбы,

и не вырван из глаз человеческий взор.

Это — те, чтобы нас упасти от безумья,

не обмолвились словом, не подняли глаз.

Одинокие их силуэты связуя,

то ли страсть, то ли мысль, то ли чайка неслась.

Вот один, вот другой размыкается скрежет.

Им пора уходить. Мы останемся здесь.

Кто так смел, что мосты эти надвое режет —

для удобства судов, для разрыва сердец?

Этот город, к высокой допущенный встрече,

не сумел её снесть и помешан вполне,

словно тот, чьи больные и дерзкие речи

снизошел покарать властелин на коне.

Что же городу делать? Очнулся — и строен,

сострадания просит, а делает вид,

что спокоен и лишь восхищенья достоин.

Но с такою осанкою — он устоит.

Чужестранец, ревнитель пера и блокнота,

записал о дворце, что прекрасен дворец.

Утаим от него, что заботливый кто-то

драгоценность унёс и оставил ларец.

Жизнь — живей и понятней, чем вечная слава.

Огибая величье, туда побреду,

где в пруду, на окраине Летнего сада,

рыба важно живёт у детей на виду.

Милый город, какая огромная рыба!

Подплыла и глядит, а зеваки ушли.

Не грусти! Не отсутствует то, что незримо.

Ты и есть достоверность бессмертья души.

Но как странно взглянул на меня незнакомец!

Несомненно: он видел, что было в ночи,

наглядеться не мог, ненаглядность запомнил —

и усвоил… Но город мне шепчет: молчи!

«Когда жалела я Бориса…»

Борису Мессереру

Когда жалела я Бориса,

а он меня в больницу вёз,

стихотворение «Больница»

в глазах стояло вместо слёз.

И думалось: уж коль поэта

мы сами отпустили в смерть

И как-то вытерпели это, —

всё остальное можно снесть.

И от минуты многотрудной

как бы рассудок не устал, —

ему одной достанет чудной

строки про перстень и футляр.

Так ею любовалась память,

как будто это мой алмаз,

готовый в чёрный бархат прянуть,

с меня востребуют сейчас.

Не тут-то было! Лишь от улиц

меня отъединил забор,

жизнь удивлённая очнулась,

воззрилась на больничный двор.

Двор ей понравился. Не меньше

ей нравились кровать и суп,

столь вкусный, и больных насмешки

над тем, как бледен он и скуп.

Опробовав свою сохранность,

жизнь стала складывать слова

о том, что во дворе — о радость! —

два возлежат чугунных льва.

Львы одичавшие — привыкли,

что кто-то к ним щекою льнёт.

Податливые их загривки

клялись в ответном чувстве львов.

За все черты чуть-чуть иные,

чем принято, за не вполне

разумный вид — врачи, больные —

все были ласковы ко мне.

Профессор, коей все боялись,

войдёт со свитой, скажет: «Ну-с,

как ваши львы?» — и все смеялись,

что я боюсь и не смеюсь.

Все люди мне казались правы,

я вникла в судьбы, в имена,

и стук ужасной их забавы

в саду — не раздражал меня.

Я видела упадок плоти

и грубо повреждённый дух,

но помышляла о субботе,

когда родные к ним придут.

Пакеты с вредоносно-сильной

едой, объятья на скамье —

весь этот праздник некрасивый

был близок и понятен мне.

Как будто ничего вселенной

не обещала, не должна —

в алмазик бытия бесценный

вцепилась жадная душа.

Всё ярче над небесным краем

двух зорь единый пламень рос.

— Неужто всё еще играет

со львами? — слышался вопрос.

Как напоследок жизнь играла,

смотрел суровый окуляр.

Но это не опровергало

строки про перстень и футляр.

«Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла…»

Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла.

Я дверью ошиблась. Я шла не сюда, не за этим.

Хоть эта ошибка была велика и важна,

никчемности лишней за дверью никто не заметил.

Для бездны не внове, что вхожи в неё пустяки:

без них был бы ме́лок её умозрительный омут.

Но бездн охранитель мне вход возбраняет в стихи:

снедают меня и никак написаться не могут.

Но смилуйся! Знаю: там воля свершалась Твоя.

А я заблудилась в сплошной белизне коридора.

Тому человеку послала я пульс бытия,

отвергнутый им как помеха докучного вздора.

Он словно очнулся от жизни, случившейся с ним.

для скромных невзгод, для страданий привычно-родимых.

Ему в этот миг был объявлен пронзительный смысл

недавних бессмыслиц — о, сколь драгоценных, сколь дивных!

Зеницу предсмертья спасали и длили врачи,

насильную