Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

знать стихотворенья,

какое утром буду знать.

Где сиро обитают строки,

которым завтра улыбнусь,

когда на паршинской дороге

себе прочту их наизусть?

Лишь рассветёт — опять забрезжу

в пустых полях зимы-весны.

К тому, как я бубню и брежу,

привыкли дважды три версты.

Внутри, на полпути мотива,

я встречу, как заведено,

мой столб, воспетый столь ретиво,

что и ему, и мне смешно.

В Пачёво ль милое задвинусь

иль столб миную напрямик,

мне сладостно ловить взаимность

всего, что вижу в этот миг.

Коль похвалю себя — дорога

довольна тоже, ей видней,

в чём смысл, ещё до слов, до срока:

ведь всё это на ней, о ней.

Коль вдруг запинкою терзаюсь,

её подарок мне готов:

всё сбудется! Незримый заяц

всё ж есть в конце своих следов.

Дорога пролегла в природе

мудрей, чем проложили вы:

всё то, при чьём была восходе,

заходит вдоль её канвы.

Небес запретною загадкой

сопровождаем этот путь.

И Сириус быстрозакатный

не может никуда свернуть.

Я в ней — строка, она — страница.

И мой, и надо мною ход —

всё это к Паршину стремится,

потом за Паршино зайдёт.

И даже если оплошаю,

она простит, в ней гнева нет.

В ночи хожу и вопрошаю,

а утром приношу ответ.

Рассудит алое-иссиня,

зачем я озирала тьму:

то ль плохо небо я спросила,

то ль мне ответ не по уму.

Быть может, выпадет мне милость:

равнины прояснится вид

и всё, чему в ночи молилась,

усталый лоб благословит.

Посвящение

Всё этот голос, этот голос странный.

Сама не знаю: праведен ли трюк —

так управлять трудолюбивой раной

(она не любит втайне этот труд),

и видеть бледность девочки румяной,

и брать из рук цветы и трепет рук,

и разбирать их в старомодной ванной, —

на этот раз ты сетовал, мой друг,

что, завладев всей данной нам водою,

плыла сирень купальщицей младою.

Взойти на сцену — выйти из тетради.

Но я сирень без памяти люблю,

тем более — в Санкт-белонощном граде

и Невского проспекта на углу

с той улицей, чьё утаю названье:

в которой я гостинице жила —

зачем вам знать? Я говорю не с вами,

а с тем, кого я на углу ждала.

Ждать на углу? Возможно ли? О, доле

ждала бы я, но он приходит в срок —

иначе б линий, важных для ладони,

истёрся смысл и срок давно истёк.

Не любит он туманных посвящений,

и я уступку сделаю молве,

чтоб следопыту не ходить с ищейкой

вдоль этих строк, что приведут к Неве.

Речь — о любви. Какое же герою

Мне имя дать? Вот наименьший риск:

Чем нарекать, я попросту не скрою

(не от него ж скрывать), что он — Борис.

О, поводырь моей повадки робкой!

Как больно, что раздвоены мосты.

В ночи — пусть самой белой и короткой —

вот я, и вот Нева, а где же ты?

Глаз, захворав, дичится и боится

заплакать. Мост — раз — ъ — единён. Прощай.

На острове Васильевском больница

сто лет стоит. Её сосед — причал.

Скажу заране: в байковом наряде

я приживусь к больничному двору

и никуда не выйду из тетради,

которую тебе, мой друг, дарю.

Взойти на сцену? Что это за вздор?

В окно смотрю я на больничный двор.

«Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…»

Олегу Грушникову

Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях.

Тот пробел, где была, всё собой обволок.

Этот бледный, как обморок, выдумка-город —

не изделье Петрово, а бредни болот.

Да и есть ли он впрямь? Иль для тайного дела

ускользнул из гранитной своей чешуи?

Это — бегство души из обузного тела

вдоль воздетых мостов, вдоль колонн тишины.

Если нет его рядом — мне ведомо, где он.

Он тайком на свидание с теми спешит,

чьим дыханием весь его воздух содеян,

чей удел многоскорбен, а гений смешлив.

Он без них — убиенного рыцаря латы.

Просто благовоспитан, не то бы давно

бросил оземь всё то, что подъемлют атланты,

и зарю заодно, чтобы стало темно.

Так и сделал бы, если б надежды и вести

не имел, что, когда разбредется наш сброд,

все они соберутся в условленном месте.

Город знает про сговор и тоже придёт.

Он всегда только их оставался владеньем,

к нам был каменно замкнут иль вовсе не знал.

Раболепно музейные туфли наденем,

но учтивый хозяин нас в гости не звал.

Ну, а те, кто званы и желанны, лишь ныне

отзовутся. Отверстая арка их ждёт.

Вот уж в сборе они, и в тревоге: меж ними

нет кого-то. Он позже придёт, но придёт.

Если ж нет — это белые ночи всего лишь,

штучки близкого севера, блажь выпускниц.

Ты, чьей крестною мукою славен Воронеж,

где ни спишь — из отлучки своей отпросись.

Как он юн! И вернули ему телефоны

обожанья, признанья и дружбы свои.

Столь беспечному — свидеться будет легко ли

с