Свободу медведям - Джон Ирвинг

Моя мать подбирает перья и отвалившиеся части кольчуги, она торопливо собирает их все до единого, от припаркованной машины до бабушкиной кухни, где Зан резко падает возле печи — почти наголо общипанная птица в жестяной фольге, готовая отправиться прямо в духовку.

— Зан, — говорит дед, — где ты оставил такси?

— С Катериной Марек, — отвечает Зан.

— Где? — переспрашивает дед.

— У меня закончилось горючее прямо у нее под носом, — поясняет Зан.

— Это далеко отсюда, Зан? — спрашивает дед.

— Она одета в одну простыню, — говорит Зан.

— Кто-нибудь видел, как ты выходил из такси? — спрашивает дед.

— Пролетариат, — отвечает Зан. — Он восстал, чтобы разрушить город.

— Кто-нибудь видел, где ты оставил машину, Зан? — кричит дед.

— Катерина Марек, — отвечает Зан. — Мне нужно вернуться к ней.

— Положи бедного парня в постель, — вмешивается бабушка. — Он совершенно ничего не соображает. Освободи его от этого костюма и положи спать.

— Господи! — восклицает Зан. — Какой же это длинный день!

Но моя мать слишком добра, чтобы сказать ему, что день только начинается.

И хотя, я уверен, Шушниг уже догадывается об исходе событий, день, похоже, кажется ему тоже слишком длинным.

Еще только девять тридцать, когда Гитлер звонит и предъявляет несчастному канцлеру личный ультиматум: плебисцит должен быть отложен по крайней мере на две недели, иначе Германия вторгнется в Австрию уже вечером. Поэтому Шушниг и преданный Скубл совещаются: австрийские резервисты 1915 года призываются под знамена ради обеспечения общественного порядка на приближающихся выборах; нефтяную австрийскую компанию «Сокони вакуум» просят предоставить дополнительное горючее для возможных передвижений войск. И канцлер Шушниг мрачно отмечает, что к полудню город готовится вторично чествовать Австрию Шушнига. По улицам летают листовки в поддержку плебисцита. К полудню солнце становится ярким и теплым. И люди, похоже, не обращают внимания на увеличение милиции вокруг каждого небольшого очага празднования. И милиция тоже притопывает ботинками под вальсы и патриотические марши, которые льются из выставленных в открытых окнах приемников.

Шушниг третий раз звонит Муссолини, но дуче по-прежнему «недоступен». Кто-то отправляет очередное сообщение во Францию.

Полуденные новости Радио Иоханнесгассе не слишком внятно трактуют события в мире. Говорят о закрытии границы у Зальцбурга и сосредоточении несчетного количества солдат; бронегруппа под покровом ночи осторожно продвинулась вперед, озаряя светом фар границу, а утром целое облако дыма повисло над немецкими лесами — миллион сигарет прикурили и пустили дым одновременно и по сигналу потушили.

И что-то насчет того, как берлинское радио передает вчерашние новости и освещает сегодняшний бунт большевиков в Вене, где никаких бунтуюших большевиков не было со времен осады и захвата Шлингерхофского дворца в 1934 году.

Местные новости более подробно. Найден похищенный рабочий; он был сброшен с мчавшегося такси птинечеловеком и лишь чудом отделался одними царапинами. Птицечеловек, по утверждению рабочего, имеет около двух метров росту. Затем это чудо в перьях видели в трамвае на Гассхаусштрассе; группа отважных студентов Высшей технической школы попыталась схватить его, но он оказался ловчее. И наконец, на Швиндгассе птицечеловек напал на прачку фрау Дрексу Нефф. Фрау Дрекса Нефф заявила, что существо это явно не человеческой природы и что она не видела, куда оно подевалось после того, как напало на нее. Администрация соседнего сада Бельведер обыскивает парки и кусты. И никаких признаков, по всей видимости, брошенного такси с надписью «Ура Шушнигу!» на капоте так и не найдено.

Но мой дедушка знает, где искать. Просматривая списки театров, он находит тот, в котором Катерина Марек играет Антигону, он также исходит из того соображения, что театр «Ателье» находится как раз между Шиллерплац, где был сброшен рабочий, и первым появлением птицечеловека без такси в трамвае на Гассхаусштрассе. Так что дедушка опорожняет кухонный котелок и мочит губку, в карман пальто он кладет воронку. У Зана нет с собой ключей, поэтому дед надеется, что орел оставил их в замке зажигания. Хильке кладет губку в дамскую сумочку, а дедушка несет котелок так, словно он полон; они покидают квартиру на Швиндгассе, уверенные, что моя бабушка позаботится о спокойном сне Зана, уложенного в кровать Хильке.

К сожалению, Курт Шушниг куда более склонен к компромиссам, чем мой дед. Немногим позднее двух тридцати Шушниг уступает одному из ультиматумов Германии. Он просит Зейсса-Инкварта позвонить в Берлин Герингу и передать решение канцлера об отсрочке плебисцита; кроме того, Зейсс-Инкварт сообщает Герингу, что Шушниг не отказался от своего канцлерства. Разумеется, мой дед мог бы сказать Шушнигу кое-что насчет неумеренных аппетитов фельдмаршала Геринга.

Но мой дед занят другим. Он ведет мою мать от заправочной станции на Карлсплац, держа в руках котелок с бензином, наполненным на три четверти, так что он может идти не расплескивая горючее. Моя мать радостно улыбается, она выглядит слишком веселой для обычной семейной прогулки — это оттого, что мой дед сказал заправщику на станции, будто этот котелок — сюрприз для дядюшки, который слишком много ест и у которого постоянно заканчивается бензин.

Перешептываясь друг с другом, они пересекают Гетрейдельмаркт, потом сбавляют шаг, чтобы взглянуть на афиши театра «Ателье».

— О, посмотри, — говорит мой дед, пробегая глазами программу дневных спектаклей.

А Хильке произносит:

— Я думаю, там за углом есть еще афиша, — и сворачивает на небольшую улицу, стараясь не замечать такси, приткнутого под носом Катерины Марек. — Пошли посмотрим, — говорит она деду. — Это и вправду самый лучший ее портрет из тех, что я видела.

— Подожди минутку, — говорит дед, продолжая читать программу спектаклей. Но он осторожно продвигается, читая, и бросает взгляды в оба конца улицы; он высовывает руку за угол и машет моей матери. Вытащив из сумочки влажную губку, она стирает надпись «Ура Шушнигу!» с капота такси. Затем отходит назад, чтобы полюбоваться на Катерину Марек, как бы невзначай огибая такси и стирая мимоходом остатки мела. Затем она возвращается к деду и цепляется за его руку.

— Пойдем посмотрим, — говорит она. — Она там такая красивая!

— Прочти сперва это, — говорит дед. — Ты только прочти. Разве это не удивительно? — И он продвигается за угол, показывая пальцем на программу утренних спектаклей.

Хильке качает головой и смотрит в обе стороны, встряхивая браслетом, она подает деду знак.

Уже за углом дед говорит:

— Ты права, действительно просто красавица, — и отвинчивает колпачок бензобака, совершая обход вокруг такси, потом облокачивается на буфер и вставляет воронку, восхищенно разглядывая Катерину Марек. — Что ты думаешь об этой программе? — спрашивает он, и моя мать снова звенит браслетом.

Дед выливает содержимое котелка в бензобак. Покидая улицу, он проходит мимо окна со стороны водительского места и с облегчением замечает ключ в зажигании.

— Это действительно невероятно, — произносит Хильке, указывая на программу спектаклей.

Она берет деда под руку, и вместе они идут вдоль улицы дальше по кварталу. Затем дед кланяется ей, целует в щеку и отдает котелок. Моя мать отвечает на поцелуй и идет дальше, в то время как мой дед возвращается по другой стороне квартала. Он выходит из-за театра и вальсирующим шагом направляется в проулок, к такси.

Моя мать, покачивая бедрами, идет вперед, отбрасывая назад волосы, чтобы рассматривать витрины; она прижимает котелок к высокой груди; она видит себя, прозрачную, проходящую сквозь вешалки с платьями, сквозь ряды туфель, прилавки с выпечкой и пирожными и сквозь витрины кофеен, она видит, как поднимаются лица от чашек, — это она проходит, оставляя след, даже прозрачная, в мыслях каждого, кто смотрит в окно, когда она заглядывает внутрь. Она воображает, что Зан Гланц тоже наблюдает за ней — в своих снах, вызванных запахом ее девичьей постели. Но она не настолько размечталась, чтобы забыть нужные повороты улиц: у Фаулманнгассе и Мюхл она замедляет шаг и ждет, потом разглядывает водителя, прежде чем останавливает такси.

— Вам куда? — спрашивает дедушка, свесив подбородок на грудь и ожидая, пока они тронутся; потом говорит: — Чертовски ловкий у тебя папаша, верно? Проехать по всей Элизабетштрассе, чтобы залить полный бак и подобрать тебя на этом углу как раз в тот момент, когда ты сюда добралась. Я видел, как ты идешь. Тебе даже не пришлось ждать. Особенное чувство времени у меня, скажу я тебе.

Хильке заправляет волосы за уши, она смеется звонким, обожаюшим смехом, и дедушка, кивая, тоже смеется.