Революция 1. Японский городовой - Юрий Бурносов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И верно! А чего вы хотите? – воскликнул Ленин. – Возможна ли гуманность в такой небывало свирепой драке? Какой мерой измерять количество необходимых и лишних ударов в этой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию? Мы что же, не должны, не вправе бороться, сопротивляться? Ну, извините, мы не дурачки. Мы знаем: то, чего мы хотим, никто не может сделать, кроме нас. И никакие жандармы не смогут нас остановить.
Очиров согласно покивал, съел микроскопический кусочек «Цугер Киршторта», зацепив его серебряной ложечкой, и скромно поинтересовался:
– А вы, товарищ Ленин? Вы здесь, верно, по партийным делам? Я, признаться, совсем недавно из Германии, здесь пока ни с кем не связался… В России уже несколько лет не был, хотя по газетам стараюсь собирать всю возможную информацию о том, что там происходит.
Ленин коротко и печально рассказал, что привело его в Берн. Очиров посочувствовал и предложил:
– Может быть, я смогу помочь вашей супруге? Я вообще-то знаток народной медицины. Я не взялся бы сделать саму операцию, ни в коем случае, но такие вещи, как жар, недомогание, бред…
– Состояние после операции архитяжелое, я не думаю, что господин Кохер позволит вам проводить какие-то осмотры. Да и врачебная этика не позволяет. Как я скажу ему, что привел другого врача в его лечебницу? Будет неописуемый скандал, особенно если учесть, что господин Кохер – не простой медик, а Нобелевский лауреат, всемирная величина…
– …Я же не врач, – перебил монгол. – Я просто знаю кое-что о лечении, чего явно не может знать этот Кохер. А осмотр как таковой мне не требуется – так что я вполне могу сойти за друга семьи. Впрочем, если я кажусь назойливым…
– Нет-нет, конечно же, сегодня или завтра! – поспешно сказал Ленин. – Я думаю, Наденька не будет против.
«Если она еще жива», – подумал он.
* * *Оставив Коленьку в отеле, чем тот был крайне недоволен и разобижен, Гумилев поспешил в «Меблированные комнаты для одиноких мужчин мадемуазель Парментье». Он полагал, что не вспомнит дороги и спросит ее у кого-то из прохожих, но ноги словно несли сами. Через четверть часа блужданий по улочкам Джибути Гумилев уже входил в гостиную, где все оказалось совершенно по-прежнему: диваны, картины на стенах, столик с граммофоном, и даже валялась рядом с ним Le Figaro, словно поручик Курбанхаджимамедов только что бросил газету, собираясь уйти. Только из граммофона чуть слышно доносился голос великого Карузо, а не Вяльцевой: он пел что-то из «Арлезианки».
Мадемаузель Парментье также ничуть не изменилась, разве что чуть погрузнела и оплыла. Разумеется, Гумилева она не помнила и никак не могла помнить – сколько их, путешественников, торговцев, военных и прочих прошло через эту гостиную – но встретила радушно. Тут же появилось вино, и женщина осведомилась:
– Вам угодно общество девушки? Двух? Трех? С недавних пор у нас есть и красивые юноши, мы стараемся во всем соответствовать европейской моде…
– Нет-нет, – торопливо сказал Гумилев, – я ищу конкретную девушку. Ее зовут Фатин.
– Фатин?! – мадемуазель Парментье задумалась. – Ах, Фатин!!! Но ее очень давно здесь нет.
– Что с ней случилось?! – встревожился Гумилев.
– Ничего страшного. То, что обычно случается с девушками. Она забеременела и вынуждена была уехать, оставив работу. Я очень, очень жалела – Фатин была одной из моих лучших девушек. Но, может быть, вам подойдет другая? Я сейчас позову всех, и вы сможете выбрать…
– Нет, благодарю вас, – покачал головой Гумилев и вручил мадемуазель несколько франков за пустое беспокойство. – Но… еще одно – как давно это случилось?
– Погодите, я постараюсь припомнить, – Парментье закатила глаза. – Это было… это было… Да, пять лет назад!
– Пять лет. Значит, пять лет… А куда она уехала?!
– Я не могу вам сказать, потому что не знаю.
– Благодарю… – повторил Гумилев и покинул гостиную.
Он сбежал по ступеням и остановился посреди кривой улочки в совершенной растерянности.
Пять лет назад.
Они с поручиком Курбанхаджимамедовым были здесь как раз пять лет назад…
Неужели Фатин забеременела от него?! И у него и здесь есть ребенок?! Но нет, мало ли клиентов у девушки в подобном заведении… Гумилев всячески отгонял от себя эти мысли, приводил сам себе весомейшие аргументы, но все равно в голове вертелось: «Сын… или дочь…»
Однако узнать все в точности не представлялось никакой возможности. Печальный, Гумилев вернулся домой, был крайне холоден с ни в чем не повинным Коленькой и рано лег спать, с головою накрывшись одеялом.
…Было еще темно, когда толстый и хромой слуга-араб со свечой обошел комнаты отеля в Джибути, безжалостно будя уезжающих в Дире-Дауа. Еще сонные, но довольные утренним холодком, таким приятным после слепящей жары полудней, Гумилев и Коленька отправились на вокзал; их вещи заранее отвезли туда в ручной тележке, и Коленька волновался, что их украдут, но совсем даже не украли.
Билеты во второй класс они купили без труда.
– Все европейцы обычно тут и ездят, – объяснял Гумилев Коленьке, входя в довольно скромного вида и содержания вагон. – Третий класс предназначен исключительно для туземцев, а в первом, который вдвое дороже и нисколько не лучше второго, обыкновенно ездят только члены дипломатических миссий и немногие немецкие снобы. То есть бездельники.
– Но шестьдесят два франка, однако…
– Не слишком дешево за десять часов пути, но это все же колониальная железная дорога, а не Московско-Виндаво-Рыбинская.
Примечательным было и то, что паровоз, пыхтящий впереди, носил громкое имя «Слон». На соседних путях стояли «Буйвол» и «Сильный», причем выглядели все три довольно плачевно, в чем путешественники смогли убедиться уже через несколько километров: на подъеме поезд замедлил ход, и два негра шли впереди него, посыпая песком мокрые от дождя рельсы.
– В самом деле, не Виндаво-Рыбинская, – ворчал Коленька. – Пешком, верно, мы бы добрались быстрее. А еще «Слон», прости, господи…
С обочины на поезд с любопытством таращились два шакала – Гумилев тут же пояснил, что эти твари всегда ходят парами. С не меньшим любопытством смотрели на поезд сомалийцы и данакили, хотя к железной дороге могли бы уже и привыкнуть. На маленьких станциях голые черные ребятишки протягивали к вагонам ручонки и заунывно тянули самое популярное на всем Востоке слово:
– Бакшиш! Бакшиш!
Коленька сначала бросал им мелкие монеты, провоцируя безобразные драки, а потом Гумилев запретил ему, сказавши:
– Пока до Харара доберемся, без копейки останемся. Их тут тысячи, и все хотят бакшиш. Привыкай к тому, что африканец все, что не может завоевать, либо украдет, либо выпросит. Тем более у европейцев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});