На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, пока в укреплении стояли, еще все ничего, а как пошли в большой поход, тут мне совсем карачун пришел. Переходы тяжелые, впору до ночлега добраться, сготовить ужин и спать завалиться, а он свои порядки разводит. То не туда поставил, другое — не на месте. Зачем вьюки так сложены, а не эдак. Другие господа офицеры давно уже спят и денщиков своих спать отпустили, а мой немчик как домовой гоношится, насилу уляжется. Ему-то с полгоря, а мы, денщики, загодя вставать должны, чай готовить, вещи укладывать и все прочее. Вещей же он набрал супротив других офицеров гораздо больше и совсем тоись без всякой надобности, только хлопоты да возня с ними в походе.
Измотался я за этот поход, как заяц на угонке, и не знаю, чем бы все это кончилось, как вдруг стряслась беда. На одном переходе, зазевались, штоль, наши, хорошенько сказать не могу, а только наскочила татарва на наш обоз, и не успели мы глазом моргнуть, как половину вьючных лошадей как не бывало, угнали, проклятые. В суматохе меня тоже сбили с ног и хотя не поранили, но помяли-таки достаточно, а в ту пору и вьючного конька моего немчика тоже угнали, и со всем имуществом. Освирепел мой немчик, не приведи Бог. Сейчас рапорт на меня написал, чтобы, значит, меня суду придать, за то, стало быть, будто бы я нарочно татарам его имущество покинул. На мою беду, как раз дня за два до этого я промеж солдат с сердцов говорил: "Хошь бы татары на обоз напали да этот раз-анафемский чемодан моего немчика утащили бы, я бы свечку поставил". Известное дело, с сердцов иной раз мало ли чего человек не наговорит, а тут, на горе, оно как раз по говоренному и вышло. Арестовали меня, раба Божьего, засадили. Слышу, говорят, судить будут. "За что?" — спрашиваю. А за умышленное покинутие препорученного имущества, да еще в виду неприятеля. Вижу я, дело-то на серьез выходит, не миновать мне палок. Если бы еще за дело, ну, куда ни шло, а то как есть совсем занапрасну. Обидно мне стало, так обидно, что и сказать не умею. Порешил я в горы уйтить. Все равно, думаю, пропадать, что так, что так. Как задумал, так и сделал. На походах за арестованными какой присмотр, звание одно, сами знаете. Выбрал я удобную минуту, да и айда в горы. Впрочем, в те поры не один ушел, а вдвоем.
— С кем же?
Иван на минуту как бы замялся.
— С кем? Имени я вам не скажу, не для чего. Здесь его, в горах, Николай-беком зовут.
— Я о нем слышал. Он у Шамиля наибольшим, один из самых близких людей. Так он из вашего полка?
— С нашего. Он у нас юнкером был. Немного до офицера не дослужился. Из настоящих господ.
— С чего же он бежал?
— А вы нешто не слыхали? Беда над ним стряслась. Ротного своего перед фронтом по лицу ударил. Темное это дело, доподлинно никто не знает, а толкуют разное. Сам он тоже не рассказывал. Говорили, будто бы ротный чтой-то заметил промеж своей женой и юнкером и начал с тех пор к нему всячески придираться. А тот был с характером, не выдержал, вот и вышло. Меня при этом не было — люди рассказывали. На беду, и случилось-то все это на походе, тоись что юнкер капитана ударил опять-таки же в виду неприятеля, стало быть, полевой суд и расстрел. Волей-неволей бежать приходилось. Сидели мы с ним арестованные в одной палатке, и часовой внутри стоял, да, на беду и задремал малость. Увидел это юнкер и мигает мне: орудуй, мол, а мы еще раньше перемолвились с ним насчет того, чтобы бежать. Вот я встал, потихоньку подобрался к часовому-то да и хвать его за горло, не успел он и ахнуть, забили мы ему платок в рот, скрутили веревками, ружье забрали — и вон из палатки. На счастье, ночь была темная, все спали, мы тихим манером через лагерь, мимо часовых, да в горы, только нас и видели.
— А как вы к Шамилю попали?
— А очень просто. Пришли в первый попавшийся аул и прямо к мулле. Так и так, хотим Шамилю служить и веру мусульманскую принять. Обрадовались, как родных приняли. Любо им, когда кто-нибудь из христиан в их веру переходит, а к тому же и от Шамиля по всем аулам строжайший приказ был, чтобы всех дезертиров к нему направлять. Он нашим братом во как дорожит, потому что через нас он всякие мастерства у себя заводит.
— Значит, Шамиль вас хорошо принял?
— Отлично даже. Особливо Николай-бека. Как прознал про то, что тот как бы на манер офицера, сильно обрадовался и сичас его в наибы свои предопределил. Саклю дал, коня, оружие, вещей всяких. Жену сосватал, — тоже наиба одного богатого дочь. Впрочем, теперь Николай-бек и сам богатый.
— Откуда же у него богатство?
— А известно откуда, оттуда же, откуда и у прочих. Только другие-то наибы трусы, по-волчьи норовят, цапнуть да тягу, а Николай-бек как пойдет в набег, только держись. Никто столько добычи не привозит, как он.
— Да, я слышал про него, разбойник порядочный.
На лице Ивана отразилось неудовольствие.
— Разбойники те, что по дороге безоружных грабят, а Николай-бек джигит. Храбрей и удалей его во всем Дагестане нет.
— Говорят, в его шайке много русских беглецов. Оттого ему часто удается вводить в заблуждение русских. Вроде того, вот как ты меня вчера.
— Это верно. Я тоже у Николай-бека служу, и вот эти тоже, — кивнул он головой в сторону дезертиров. — Нас у него человек до двадцати, и все мы за него, как за своего батьку, потому не человек — орел. Вот погоди, сам увидишь.
— А не грех вам своих же убивать? Я слышал про подвиги шайки Николай-бека, хуже чеченцев.
— Ничего не поделаешь! Нам тоже спуску не дают. Оно так колесом и идет, либо ты зубами в чью-нибудь глотку вцепишься, либо тебе горло перехватят. А что между нашим братом злодеев много, это верно. Вот хоть бы взять к примеру Филалея: зверь, тигра лютая, и того мало. Просто дьявол, а не человек. Сколько он народу православного перебил, чай, и
