Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - Джон Гарднер

— Так, значит, в это веруют свидетели Иеговы? — спросил Генри.

Хотя брошюра призывала к кротости, глаза Саймона вспыхнули гневом.

— Не веруют, — сказал он, — это истина!

— Да, конечно, — согласился Генри, опуская глаза.

— Ты осмеливаешься отрицать, что наступит Судный день? — сказал Саймон. Он весь подался вперед, его нижняя губа тряслась. Генри не мог объяснить себе причину его гнева, ничего такого уж возмутительного он, кажется, не говорил.

— Я ничего не отрицаю, — сказал Генри.

— Но существует же зло, — сказал Саймон. — Горе тому, кто…

— Возможно, — резко оборвал его Генри.

Саймон долго вглядывался в него, потом низко склонил голову.

— Вы были добры ко мне… в пределах вашего разумения. — И, немного помолчав: — Я глубоко вам благодарен. Да хранит вас господь, мистер… — Кажется, он припоминал фамилию Генри.

Жутковато было с ним сидеть лицом к лицу, он одновременно и отталкивал, и притягивал, как гремучая змея в террариуме за стеклом.

— Я принимаю ваше гостеприимство, — сказал Саймон, вдруг нелепо улыбнувшись, со слезами на глазах. — Да исполнится воля господня.

Полицейские пришли на следующий день и самым мирным образом спросили разрешения потолковать с Саймоном Бейлом. Генри Сомс, который находился за стойкой, сперва немного подумал, пряча глаза за стеклами очков. «Попробую его разыскать», — сказал он. Потер нос и лишь потом нехотя вышел.

Он, во-первых, вообще находился в довольно-таки взвинченном состоянии, как частенько бывало, когда его тещу осеняла идея помочь им в трудах. Опять она проторчала в закусочной чуть ли не целый день, работала не покладая рук, хотя делать было абсолютно нечего, протирала совершенно чистый пол, выправляла погнутые старые алюминиевые ложки, критиковала электрическую картофелечистку за то, что срезает три четверти с каждой картофелины. Генри все ждал, когда же она выложит то, ради чего явилась, но она ничего не выкладывала, и Генри уже склонен был поверить, что у нее вообще нет такого намерения. Может быть, она рассчитывает, что сумеет выжить Саймона Бейла, если будет постоянно тут околачиваться. В таком случае она ошиблась. Когда Генри обратился к ней: «Ты не видела Саймона, Элли?», — она притворилась удивленной, будто ничего не слыхала, хотя, уж конечно, позаботилась найти себе какое-то занятие в трех шагах от того места, где с ним разговаривали полицейские, и ответила: «Нет, что ты, Генри, я так закрутилась. А он кому-то нужен?» Генри кивнул и торопливо протопал мимо нее.

На этот раз в саду Саймона не было, а когда Генри заглянул в дом и позвал его, то оказалось, его нет и в доме. «Зачем он тебе?» — крикнула Кэлли, но Генри и с ней не стал вступать в разговор. Он пошел к гаражу.

Он теперь и сам не знал, что думать. Не только по поводу денег, а обо всей этой сволочной истории вообще, начиная с той минуты, когда он увидел, как Саймон Бейл валяется возле изгороди, а из людей, столпившихся вокруг, никто и бровью не ведет. Что-то такое он уже читал в газете примерно неделю назад: в Нью-Йорке закололи ножом старика, и прямо тут же толпилось полтора десятка зрителей, и, как старик ни умолял о помощи, никто даже не позвал полицейского. Трудно было себе представить, как они могут так спокойно стоять, целых пятнадцать человек, и ни один пальцем не пошевельнул, и Генри все думал и думал об этой истории. Она казалась противоестественной, и Генри попытался взглянуть на нее с точки зрения этих людей, потому что если существовала возможность объяснить каким-то образом такое диво, то лишь разобравшись в чувствах этих людей. Он мог понять, почему они не вступились за старика: боялись бандита с ножом. Но просто топтаться, как стадо коров, на месте — нет, это никак невозможно постичь. Человек, значит, может превратиться в животное. Все дело тут в том, наверно, что они живут в городе, — вот единственный вывод, который он мог сделать. И ему вдруг пришло в голову, что, пожалуй, это ему понятно. Он сам почувствовал это однажды в Ютике. Прежде он не представлял себе, что на свете живет такое множество людей, в особенности бедняков, с изможденными лицами; и, пробираясь сквозь толпу, оглядывая лица, смотревшие на него невидящими глазами (во всем городе не нашлось даже двух в точности похожих друг на друга лиц — жизнь каждого отметили свои собственные погоды, ужины, мнения, случайности), Генри почувствовал отвращение… точнее, спокойное безразличие, словно он глядит на них глазами мыслящего камня, для которого жизнь человеческая — ничто, для которого ничто даже собственная жизнь. Если сейчас живут на свете миллионы и миллионы людей — что они в сравнении с миллиардами уже умерших? Но потом Генри встретил знакомого, и позже ему уже не удавалось отчетливо возобновить то ощущение, когда люди представились ему безликой толпой, потоком, столь же бессмысленно струящимся сквозь время, как камни во время обвала в горах. Так не бывает в деревне, где не смахивают со счетов с такой легкостью жизнь человека или историю семьи и где заурядность мыслящих существ становится очевидной лишь после некоторого размышления, а не является аксиомой, которая так же калечит душу, как уродует ногу асфальтовый тротуар. Итак, они уже не люди. Это оскорбительно, однако случается, вероятно; хуже того: возможно, именно ньюйоркцы правы. То, во что приятно верить, не обязательно правда. Эльфы, например, или Санта Клаус, или его непоколебимая вера в то, что Генри Сомс будет всегда. «Или ангелы», — подумал он. Он помнил — кажется, столетия миновали с тех пор, ему было тогда годика четыре, — он лежал у бабушки в кровати и рассматривал картинки в «Кристиан геральд». Было это в верхнем этаже большого старинного дома, где жили родители Генри, и за окнами стонали и скрипели сосны на ветру. Бабушка рассказала ему об ангелах, и ему тогда и в голову не пришло усомниться в истинности ее слов. Однажды, стоя на склоне горы и любуясь сполохом, он совершенно отчетливо увидел ангела — точно с такой же отчетливостью он как-то в другой раз, разыскивая на небосводе ковш Большой Медведицы, увидел там большой черпак и ручку. Но потом посыпались одно за другим опровержения, факты, и под лавиной фактов ангелы рухнули, и то, во что приятно верить — ибо мир с ангелами неизмеримо прекраснее, чем без них, — оказалось неправдоподобным. Но хотя бы в одном он прав: он действует сейчас не ради, а вопреки — вопреки Кэлли, теще, тем людям, которые на основании одного лишь звериного недоверия утверждают, будто Саймон сжег свой собственный дом. А может быть, и сжег, как знать? До чего может дойти Генри Сомс, руководствуясь, как выражается Джордж Лумис, подлостью в чистом виде? Он вспомнил о деньгах, и у него опять заныло сердце. Снова выступила испарина.

Он нашел их за гаражом. Увидев их, он остановился, но ни Саймон, ни Джимми даже не обернулись. Саймон сидел на бочке из-под бензина и что-то писал карандашом на деревяшке, а Джимми стоял рядом и смотрел. Генри был в нескольких шагах от них, но он вдруг понял, что они его не замечают.

— А почему? — спросил Джимми, и Саймон сказал:

— Потому что он любит всех детей, которые покаялись. — Говорил он тихо, наставительно.

Генри похолодел. Джимми спросил:

— Кто такой бог?

Генри резко позвал:

— Саймон!

Тот вскочил и сразу же привычно укрылся за личиной раболепия.

— A-а, здрасьте, — сказал он.

Генри не ответил. На щеке у него дергался мускул, в груди стеснило так, что он с трудом мог перевести дыхание. Джимми испуганно на него посмотрел, словно его застали за какой-то шалостью.

— Саймон, с вами хотели бы потолковать полицейские. Там, в закусочной, — наконец сказал Генри.

Саймон, казалось, сперва не понял его слов, потом он уяснил себе их смысл и встал.

Генри ждал, заложив руки за спину, кипя от гнева, но стараясь не обнаружить его, и, когда Саймон с ним поравнялся, он повернул назад и зашагал с ним рядом. Джимми двинулся было следом, но Генри сказал:

— А ты домой.

Малыш открыл уж рот, но не успел ничего возразить — Генри сердито махнул рукой в сторону дома, и Джимми поплелся туда по траве. У порога он заплакал.

— Чем вы там занимались? — отрывисто спросил Генри.

Саймон покраснел, как дитя, и протянул ему деревяшку. Буквы были выведены с нажимом, как надпись на школьной доске: БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ. Вокруг узор из завитушек.

Генри не сказал ни слова. Они приблизились с черного хода к закусочной, и Генри прошел вперед и распахнул перед Саймоном дверь. Саймон заколебался, как-то испуганно взглянул на Генри, повернув к нему подергивающееся от тика лицо; потом вошел. Мать Кэлли в дальнем конце стойки наполняла горчичницы.

Младший полицейский смахивал на итальянца, красивый, с резкими чертами лица. Старшему было, наверное, лет пятьдесят, живот объемистый, а личико тощее, съёженное. Оба сидели без шляп. Саймон подошел поближе, облокотился о стойку, щуплый, в мешковатом пиджаке, обвисших на заду брюках, и выжидательно глядел на полицейских. Он казался очень маленьким, когда стоял вот так, нахохлившись, как дряхлый старичок, и подогнув ноги внутрь коленями. Полицейский, который сидел к нему ближе, молодой, сказал: