Лента Mru - Алексей Смирнов

– У тебя там танцы, никак, – осуждающим тоном заметил тот. – Зачем ты мне ее заводишь? Что? Ну-ну, послушаю.

Он замолчал, прислушался и через полминуты рассерженно плюнул:

– Слышишь, Грабли! – закричал он. – Не звони сюда больше со своими шутками. Я не в том возрасте, чтобы надо мной… прикалываться, так? вот, значит, нечего надо мной прикалываться.

Грабли что-то кричал ему вслед, но Торомзяков уже отключился.

– Он все время заводит музыку, и вечно находит что-то, напоминающее о нашем незавидном положении. Сейчас поставил песню со словами «Лишь оставаясь в пути есть надежда войти в рассвет». Мало того, что это безграмотно, так тут еще и намек: дескать, двигаемся, старый, пора в поход… по трупам, в начало очереди. Никто не видел начала. Куда мне в поход, мне о боге подумать пора…

Торомзяков пожевал пересохшим ртом. И вдруг стало видно, что он кокетничает, что в действительности ему отчаянно хочется не думать о боге и выдвигаться в поход.

– Зачем ему кличка? – Тамара снова спросила о какой-то ерунде.

– Я не знаю, – сказал Торомзяков. – Эта мода как-то сразу появилась. Может быть, люди чего-то стесняются… или боятся, не хотят себя называть. Почти у каждого кликуха. Грабли – это еще ничего. Если соберетесь кому позвонить и услышите про Коленвала, так это я сам. Так что – даете мне номер? Я передам по цепочке. Часов через пять познакомитесь со всеми… кто живой.

– Да, конечно, – согласилась Тамара, думая о своем. Она продиктовала номер, гадливо сбросив с локтя лапу Марата, который дернулся ее останавливать. – Возьмите, – она вернула Торомзякову листок. – Звоните. Коленвал? Что это значит?

Торомзяков – а он уже поплелся к своей машине – остановился и обернулся. Теперь он уже не был похож на дантиста, развратного и алчного.

– Сначала я был Ковылялой, – он поднял брови, словно удивляясь, почему его рот разговаривает сам по себе, без команды. – Я ковыляю, у меня больные ноги. А потом переделали в Коленвала, который здесь каждому ближе. Иногда Коновалом зовут, хотя какой из меня доктор.

– Звукоряд натуральнее, – заметил ему вдогонку Боговаров.

Писатель нахлобучил широкополую шляпу и закурил папиросу.

– Это нехорошо, это нехорошо, – приговаривал он.

Началась мистика.

Марат, бормоча ругательства, хлопнул дверцей «пежо» и быстро пошел к придорожным кустам.

«Осторожнее», – хотела напомнить ему Тамара, но передумала. «Пусть его раскатает чем-нибудь, пусть вывернет, как чулок» – она, в отличие от мужа, была начитанной женщиной, знала современную фантастическую прозу, да и в кинематографе разбиралась. Но с Маратом, к ее досаде и облегчению одновременно, не случилось ничего страшного. Он просто, когда дошел до обочины, увяз в атмосфере; двигался в ней, как в воде, разгребал руками воздух, хотя позднее признался, что не чувствовал никакого сгущения и дышалось ему легко. Со стороны же он выглядел заводной игрушкой из тех, что как будто идут, перебирают конечностями, но далеко не уходят, стоят на месте. Марат ускорял шаг, порывался бежать, начинял пространство пинками – напрасно. Он ни на метр не приблизился к кустам; более того – он ни на дюйм не сдвинулся с огнедышащего шоссе.

В шортах Марата запел телефон. Он исполнил арию Тореадора, но хозяин не обратил на Тореадора внимания. Марат избивал пустоту.

Тем временем Боговаров поискал камешек; не найдя, порылся в пиджаке, обнаружил спички, размахнулся и швырнул коробок. Тот описал дугу и шлепнулся, где асфальт граничил с почвой.

Тореадор замолчал, однако ненадолго. Через несколько секунд он взялся за старое.

Тамара села прямо на асфальт и обхватила голову руками.

К ней уже подходил водитель «фольксвагена»: молодой человек с плеером. Он опустился рядом, вынул из одного уха музыкальную пробку, положил Тамаре руку на плечо:

– Прорвемся, – пообещал он. – Чего ты ревешь? Ну, аномалия, пересидим, – он оглянулся по сторонам.

Тамара молча и яростно вывернулась из-под его ладони.

Боговаров прогуливался черной птицей, временами делая паузы и потирая широкий нос.

Марат же, когда он выбился из сил, плюнул, возвратился к «пежо», запрыгнул на капот и остался сидеть, свесив ноги. Притихший Тореадор пробудился, Марат не вытерпел:

– Да! – гаркнул он. – Кто это?

– Киборг, – мирно сказал телефон. – Триста семнадцатая… или уже триста восемнадцатая? машина от вас. Как прикажете называть?

– Зачем ты мне звонишь?

– Новостей послушать, – не обиделся Киборг. – У нас тут маленький чат образовался, – и он хихикнул смешком, от которого Марату сделалось зябко. – Подключайся. Все равно других дел нет. Или ты еще не акклиматизировался?

Марат выругался и выключил Киборга.

– Солнце, – ровным голосом произнесла Тамара.

– Что – солнце? – не сразу сообразил Марат.

– Оно стоит на месте. За все время оно ни чуточки не сместилось. Оно спалит нас.

Тот посмотрел на небо и неуверенно сказал:

– Не гони.

– А вот позвольте порассуждать, – Боговаров уже стоял рядом. – Совершенная вещь, как и солнечный свет, должна быть в равной степени понятна и непонятна каждому, и в той же мере – близка и удалена…

– Заткнись, урод, пока я тебе кости не переломал, – пригрозил Марат.

– Так-так-так, – сказал Боговаров.

С индифферентной улыбкой он похрустел пальцами и повернул голову на чьи-то шумные попытки завести мотор. Полку прибывало.

– Я хочу познакомиться с ним, – снова заговорила Тамара.

– С кем?

– С ним, – Тамара ткнула пальцем в направлении машин, вытянувшихся в бесконечную ленту, ставших мертвым червем, гниющим с головы. Какие-то членики червя были живы, какие-то – доживали последнее. – С попом.

– А ведь старичок совершенно прав, – Боговаров упорно отказывался понять, что с ним не хотят разговаривать. – Это и впрямь напоминает мне клейкую ленту для истребления мух. Обычно такую ленту прикрепляют к источнику света – к люстре или лампочке, и день для мух тянется бесконечно долго, и солнце для них не заходит – вот и у нас аналогичное положение.

– На кой тебе дьявол болтать с попом? – устало вздохнул Марат. – Вообще, делай, что хочешь. Меня не касается.

Но поп уже и сам заметил, что за ним наблюдают, а потому первым стронулся с места. Он вышагивал, ухитряясь сочетать в своей поступи смирение и спесь, которым не вредило даже мрачное настроение. Об этом настроении говорила чуть пригнутая плешивая голова (он снял бейсболку, чтобы обмахиваться ею) и маскообразное лицо автомата. В руке поп сжимал обязательный телефон, под мышками натекли мусульманские потные полумесяцы. Пока он шел, телефон издевательски трезвонил и кукарекал.

Марат встретил его пасмурным взглядом исподлобья. Проснувшееся ухо выстрелило и не дало ему выдержать неприветливую паузу. Марат охнул и схватился за висок.

– Вам нездоровится? – баритон у попа был участливый, но немного надломленный. – Я советую вам держать ухо на солнце. Солнце все вылечивает не хуже, чем в поликлинике.

Телефон не унимался, и поп терпел, ибо в маленьком аппарате воплощался многоликий грешник, порывавшийся исповедаться, и отказать ему было нельзя. Но нельзя было и разговаривать с живыми людьми, поэтому новый знакомый, пробормотав что-то покаянное, изменил своему долготерпению и выключил телефон.

– Брат Гаутама Гауляйтер, – представился он, оказавшись не попом и моментально утрачивая ореол милостивого отца-батюшки. Взамен он приобрел ауру подозрительного и корыстного, сводного родственника, явившегося на Русь с далеко идущими миссионерскими целями. – Церковь Уподобления.

Боговаров скрестил на груди худые руки:

– Уподобления – кому, позвольте поинтересоваться?

– Пожалуйста, не мешайте мне, – попросила Тамара ледяным тоном. – Мне все равно, какая Церковь. Я хочу поговорить с человеком, который разбирается в религии. Другим я не верю и слушать никого не буду. Оглянитесь вокруг, и все поймете.

– Крышу снесло, – уныло сказал Марат. Он отвернулся и стал смотреть на старого Торомзякова, которому захотелось вернуться; листок белел в его руке – Торомзяков, похоже, не расставался с ним. Марат догадался, что тот не успел записать номер Боговарова и теперь думает исправить ошибку.

Водитель «фольксвагена», на которого никто не смотрел, потоптался, сел на асфальт и привалился спиной к машине. Слушая плеер, он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье поступало прямо в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился в своем занятии. Он не просто слушал музыку, он облизывал плеер, слюнявил, изумленно отводил руку и рассматривал его. Потом подносил обратно к лицу, прикладывал то к левой, то к правой щеке. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь.

– Брат Гаутама, – Тамара, хотя никто от нее этого не требовал, повязала голову платком. – По-вашему, наступил конец света, верно?