Танго на цыпочках - Екатерина Лесина

и днем. Не понимаю. Ведь она сама же сказала, чтобы я ждала звонка, я и жду. Голова болит, это от солнца, я плохо переношу солнце и жару вообще. Тимур вон заснул, хорошо ему, он всерьез не воспринимает, думает, будто это все шутки. Какие шутки, когда… Но с Салаватовым не так страшно, он, хоть и злой, но надежный, не бросит наедине с призраком.

С другой стороны, если это действительно чья-то идиотская шутка — не понимаю, правда, каким хладнокровным беспринципным ублюдком нужно быть, чтобы так "шутить" — то Салаватов убийца. Все вновь возвращается на круги своя, прежняя ненависть, прежние сомнения, прежние выдумки — когда-то я старательно придумывала ему оправдания, но не сумела. Точнее, все оправдания перевесил один-единственный факт: Лара — моя сестра, и убийца ее должен понести наказание, кем бы он ни был.

Сразу после больницы — тогда у меня были еще деньги, и Ларины картины, и кое-какие вещи, которые можно было продать — я закрутила роман. Мужика подцепила в баре, его звали Васей, он был женат, неплохо устроен в жизни и любил молоденьких дур, вроде меня. Вася искренне полагал, будто я влюблена в него по уши, а я просто пыталась выжить из себя Салаватова. Одно дело, когда он — жених моей сестры, тут можно лить слезы и тайно вздыхать, наблюдая за ним исподтишка и глупо хихикая над каждой шуткой, и совсем другое, когда он — убийца. Ларин убийца. Тут уж я не имела права на любовь, тут должна была остаться одна лишь ненависть. Вот я ее и растила, точно редкий, капризный цветок, а отвращение к Васе — животик, мясистые губы и неистребимый запах пота — послужило этому цветку своеобразным удобрением. Однажды я не выдержала и рассказала Васе все, что о нем думаю. Наверное, не следовало, Вася по сути неплохим мужиком был, подарки дарил, а однажды даже цветы принес…

Тимур во сне хмурится, серьезный такой, даже смешно. А Лара не звонит.

Вечером — девять часов, по-моему, это вечер, даже если за окном все еще светло — вечером мы поссорились. Из-за пустяка, ерунды какой-то, на которую в другое время и внимания не обратили бы. Я была зла на Лару — она так и не позвонила, на лето, на жару, на головную боль, из-за которой тяжело было не только думать, но и дышать, и на Салаватова. Он проспал целый день, а, проснувшись, стал читать мои газеты и комментировать прочитанное. Вот на какой-то из статей мы и срезали. Он доказывал, что…

Впрочем, не важно, что он там доказывал. Не прав был и все. Мог бы и уступить, видел же, в каком я состоянии. Слово за слово — и я высказала Тимуру все, что о нем думала. Господи, Господи, Господи… Да он же вышвырнет вон из квартиры, и тогда Лара позвонит домой и будет ругаться. Я не могу, когда она на меня ругается.

Пришлось извиняться. Ненавижу извиняться, особенно если чувствую, что права. Салаватов выслушал молча, кивнул и ушел курить на балкон, а мне еще хуже стало. Мы же съездили на кладбище, как она просила. Я розы привезла, ей нравились розы, тогда почему не звонит?

На часах уже почти девять. Тимур, лежа на кровати, смотрит телевизор, меня игнорирует. Обиделся, значит. Но я же извинилась! Чувствую себя полным ничтожеством: за что ни возьмись, все из рук валится. Правильно Лара говорила: бесталанная я, и никчемушница, даже извиниться толком не умею. Лара бы на моем месте давно помирилась, и не она бы прощения просила, а он.

Ненавижу себя.

Телефон молчит. Не выдержав, проверяю, есть ли гудки — а, вдруг, на линии обрыв? Гудки есть, продолжаю ждать.

Тимур, бросив что-то резкое в спину, уходит на кухню. Снова я одна, я и телефон, и невидимый поводок между нами. Раздражение выплескивается через край, если не дать ему выход — умру, лопну от злости в прямом смысле слова. Или череп от боли треснет.

Тимур

Вечером жара спала, стало легче дышать, и мысль о еде не казалась столь уж отвратительной. Наоборот, Тимур понял, что, если немедленно не съест хоть что-нибудь, то непременно помрет. Прямо на диване и помрет. Или на кухне, у холодильника, в котором вдруг потерялась банка с килькой. Килечка в томате, его любимая, и хлебушек свеженький, и помидорчик с огурчиком… Салаватов аж застонал, предвкушая удовольствие.

— Жрать будешь? — Поинтересовалась Ника, вечно ей надо все испоганить, сидела бы дальше у своего телефона, точно шавка, поджидающая хозяйку, у дверей магазина, так ведь нет — на кухню приперлась, то ли его караулить, то ли своим видом на нервы действовать. От тихой девочки Доминики, которая утром трогательно обмакивала розы салфеткой, чтобы не сгорели, не осталось ничего. Девушку словно подменили за то время, пока он спал. Любое предложение в штыки встречает, а из-за дурацкой статьи о дурацких же полтергейстах, ворующих со склада железнодорожные рельсы, вообще поругались. Дурдом.

— Не жрать, а кушать. Хочешь? — Тимур протянул ей горбушку хлеба, и баночку поближе подвинул. В данный момент у него не было желания ссориться или отношения выяснять, хотелось просто сидеть и кушать кильку в томатном соусе, закусывая хрустящим огурчиком, и наслаждаться вкусом, тишиной и прохладой, которой завтра не будет.

Ника хлеб взяла и, дотянувшись вилкой до жестянки, выковыряла жирное рыбкино тельце. Некоторое время ели молча, Доминика даже повеселела, и Салаватов расслабился. Оказалось, зря.

— Из-за чего вы ругались? — Спросила Ника, облизывая жирные пальцы. — Ну, я же помню, что вы все время ссорились, только не помню из-за чего.

— А Лара что говорила?

— Говорила, что ты ущемляешь ее свободу, хочешь полностью поработить ее, подчинить себе, а это неправильно. — Доминика зевнула и потерла глаза. По всему видно: спать ей хочется неимоверно, уже которые сутки на ногах, да и нервы у девочки не железные, того и гляди сорвется. Сказать, чтобы легла и выспалась, пока есть такая возможность — кто знает, чего их в будущем ждет, так ведь не послушает же. Самостоятельная очень. Будет сидеть, скатывая из хлеба шарики, зевать и долбить его вопросами, точно дятел сухое дерево, до тех пор, пока не рухнет под стол от усталости. Или Тимур, не выдержав напора, не сбежит.

— Ты собственник?

— Нет.

— Тогда в чем дело? Не молчи.

В чем дело? Дело было не в чрезмерной ревнивости Салаватова или в его желании подчинить Лару своей воле, дело было в героине. Между Лариным "хочу"