Гарсоньерка - Элен Гремийон

– Как бы мне хотелось тебе помочь…

– Ты не можешь мне помочь. Никто не может мне помочь.

– Нельзя так себя разрушать и дальше, поговори с Витторио, расскажи ему все, он-то может тебе помочь, это же его профессия, он поймет.

– Нельзя? Нельзя сделать мужчину, с которым живешь, своим психоаналитиком. Нельзя выворачивать перед ним душу, выкладывать все самое сокровенное, в том числе и о нем. Нельзя показывать ему, каким ты его видишь.

– Так пойди к кому-нибудь другому, найди другого специалиста, вот уж в ком здесь нет недостатка…

Лисандра уже думала об этом, но испугалась, что «другой специалист» окажется знакомым Витторио, что они встречаются, ведь оба прежде всего коллеги. Лисандра Пюиг. А, так это твоя жена? Они станут говорить о ней, Лисандра этого не вынесет, не может она быть для Витторио предметом обсуждения, интеллектуальной проблематикой. В интеллектуальную проблематику можно влюбиться, это и происходит в их профессии сплошь и рядом, они то и дело влюбляются в «случай», но это продолжается ровно до того дня, как они со «случаем» переспят. Разок-другой со «случаем» переспишь – и он утрачивает всякую прелесть, превращается в заурядное отклонение, которым и остается.

– Так пойди к кому-нибудь еще, к другому специалисту. К врачу. К психиатру.

Чтобы он глушил ее антидепрессантами? Нет уж, спасибо! Лисандре это ни к чему. И все же к одному из них она как-то сходила. По совету друга, Мигеля. Он хорошо ее знал, Мигель, он зашел к ним, увидел, до чего ей плохо, и оставил на столе в гостиной записку с адресом, молча и застенчиво, он вообще такой. Радио в приемной играло 23-й фортепианный концерт Моцарта, и Лисандра улыбнулась. Мигель – великий музыкант, и Лисандра поверила, что это знак, она в самом деле поверила, что этот врач ей поможет.

Лисандра сказала врачу, что ревнует. Спросила, может ли он ей помочь. Врач ответил, что это не так просто. Она возразила: что это «не так просто», она и сама прекрасно знает, потому и спрашивает, может ли он ей помочь. Тогда врач открыл огромную красную книгу и, быстро ведя пальцем по страницам, учинил ей настоящий допрос: «Можете ли вы носить тесную одежду? свитер с высоким горлом? легко ли у вас появляются синяки? какое вино вы предпочитаете – красное или белое? трудно ли вам просыпаться по утрам? бывают ли у вас приливы жара? почему вы все время оборачиваетесь? вам мешает шипение лампы? вам вообще мешают тихие звуки? у вас звенит в ушах? вы часто болеете ангиной? склонны ли вы держать свои огорчения при себе? когда вы плачете, то отчаянно рыдаете или, скорее, тихо всхлипываете? вы зябнете? у вас бывают невралгии? головные боли? мышцы сводит? месячные болезненные? нерегулярные? ощущаете ли спазмы?..» Лисандра так сосредоточенно отвечала на эти вопросы. Так старательно. Она видела в них нечто большее, чем то, что они значили. Ей хотелось, чтобы нудный перечень не заканчивался никогда. Она всю жизнь могла бы отвечать на такие вопросы. И вдруг ей показалось, что этот человек может все, что он может ее спасти. У нее появилось ощущение надежности, какую дает математика. Уравнение, сложение, вычитание, деление, результат. Результат.

– Вы страдаете клаустрофобией?

– Нет.

– У вас случаются головокружения?

– Нет.

– Вы…

– Вообще-то да. У меня кружится голова. На лестнице. Когда я спускаюсь.

– А когда поднимаетесь?

– Нет. Только когда спускаюсь.

Он еще некоторое время продолжал спрашивать, потом отложил книгу. Встал, открыл висевший у него за спиной маленький шкафчик – там оказались десятки прозрачных трубочек, наполненных крохотными белыми шариками, – взял одну из трубочек, отсыпал немного гранул в конверт и протянул Лисандре: «Примете завтра утром натощак, положите под язык». Лисандра весь вечер и всю ночь прожила с уверенностью, что ее спасение в этом конверте. Она сунула конверт под подушку, вспомнив, как в детстве прятала там выпавшие молочные зубы, чтобы ночью мышка их забрала. Она снова и снова прокручивала сеанс в голове, снова задавала самой себе вопросы и отвечала на них, стараясь припомнить все как можно точнее… да, никуда не денешься, так и есть, она прекрасно знала, что все шло оттуда. От этих лестниц.

И потом она уже не могла делать вид, будто ничего не произошло. Если она действительно хочет найти выход, ей для начала следует «посмотреть правде в лицо». Именно на этих словах Лисандра вдруг повернулась лицом к Пепе. Резко. Внезапно отключившись от своего бреда ревности.

– Хочешь мне помочь, Пепе? Да конечно же, ты можешь мне помочь. Мало того – ты единственный, кто способен мне помочь. С тобой я могу туда пойти. Я смогу, если ты меня проводишь.

Пепе кивнул, понятия не имея, на что дает согласие, внезапно прояснившееся лицо Лисандры заставило его уступить без лишних вопросов. Лисандра высвободилась из его рук.

– Ты прав, Пепе, хватит ныть. Выход я нашла. Давно. И вот теперь я должна осуществить это на деле, прямо сейчас. Я знаю, как все уладить. Я знаю, что мне остается сделать. Просто надо найти в себе смелость и посмотреть ему в лицо.

Пепе понравился ее резко сменившийся, ставший таким решительным тон, ее намерение действовать, но он вовсе не предлагал ей перестать ныть, он никогда не позволил бы себе вот так отмахнуться от ее смятения. Она присвоила слова, которых он не произносил, слова, которые ей в самом деле хотелось услышать, единственные слова, которые были способны заставить ее действовать, способны были вытащить ее из круга разрушительного и молитвенного созерцания. Ревность как мистический экстаз.

Лисандра вышла из раздевалки подкрашенная, надушенная, волосы она забрала в высокий конский хвост, открыв лицо. Наконец Пепе узнавал ее прежнюю. Она все еще была в темных очках, но выглядела уравновешенной и собранной. Она не приободрилась, не повеселела, радости в ней не было, но сила – да, теперь от ее тела шло ощущение силы. Пепе никогда не догадался бы, какими черными мыслями переполнена душа Лисандры, если бы она ему их не доверила.

Они сели в автобус, по дороге почти не разговаривали. Пепе все думал, о каком выходе говорила Лисандра, но у него уже не хватало смелости задать вопрос, теперь он был предельно осторожен – может быть, даже труслив – и не хотел больше ничего трогать, ничего приводить в действие. Он все еще был под впечатлением от ее страшного монолога. А Лисандра была так сосредоточена, она не переставая кусала губы и глубоко вздыхала. И смотрела в одну точку. Пепе стало неловко: он спрашивал себя, не обдумывает ли она снова то, чем поделилась с ним, и ему хотелось пообещать, что он больше никогда об этом не заговорит, разве что она сама этого пожелает. Лисандра вдруг повернулась к нему: сделаем крюк, пройдем через квартал Сан-Тельмо.

– Мне надо купить подарок.

Пепе смотрел, как она входит в магазин, не понимая, что ей там могло понадобиться, какая покупка засела у нее в голове, смотрел на вывеску, со скрипом качавшуюся под ветром.

Лавка игрушек – странное место, для того чтобы успокоить ревнивую душу Лисандра пробыла там не так уж много времени, но Пепе все-таки слегка забеспокоился и уже начал подумывать, не стоит ли ему тоже войти, хоть она и взяла с него обещание ждать у дверей хорошенького зеленого домика – маленькие лавочки часто размещаются в таких, – однако тут Лисандра наконец вышла и, держа руки за спиной, направилась к Пепе. Взгляд у нее был затуманен.

– В какой руке?

– Не знаю… в правой.

Лисандра разжала правую руку и протянула ему на ладони маленькую фарфоровую кошечку, потом разжала левую – там оказалась такая же кошечка.

– Я взяла двух одинаковых, одну для тебя, другую для себя… потому что фарфоровые кошки не мяучат от любви. Истина порой дремлет в песнях.

Лисандра поблагодарила Пепе за то, что он так добр к ней. За то, что выслушал ее. Ей стало легче, когда она выговорилась. Лисандра обняла Пепе, поцеловала и тут же отстранилась, ей явно не хотелось затягивать этот момент.

– Я пойду.

– Дальше тебя провожать не надо?

– Нет, спасибо, я сама, Пепе. Теперь я могу вернуться, теперь я уже не боюсь.

– Чего не боишься?

– Ничего.

Лисандра пожала плечами, она все еще была немного бледна, но уже не выглядела усталой, утомленной, она была возбуждена, Пепе руку бы дал на отсечение, что это так. Но главное, Пепе точно запомнил: именно в ту минуту он почувствовал, что совершается нечто бесповоротное, – и говорит он сейчас об этом не из-за случившегося после, нет, у него действительно мурашки тогда по телу побежали, стало не по себе. Но может быть, его тело просто отозвалось на скрип качавшейся под ветром вывески: «Игрушки Лукаса», подобные звуки часто слышишь в фильмах ужасов. «Лукас»… Вообще-то нет в этом имени ничего пугающего…

Лисандра в последний раз махнула ему рукой, а Пепе даже не сообразил помахать ей в ответ. Он смотрел, как удаляются светлые волосы, у Лисандры были такие красивые волосы, но теперь Пепе знал, почему ему казалось, будто их цвет не сочетается с оттенком кожи. Давно известно, что ученики часто дают уроки своим учителям. Вернувшись домой в тот вечер, Пепе спросил у жены, не ревнует ли она его, не ревновала ли когда-нибудь раньше, жена не обернулась, но он знал, что вопрос она услышала. Она на несколько мгновений замерла, потом продолжила делать свое дело, так и не обернувшись, но он сразу понял, что она плачет, она приподнимала то одно, то другое плечо, чтобы вытереть низ щеки, по которой, должно быть, бежали слезы. Только и сказала: «Раз ты меня об этом спрашиваешь, значит, мне уже не надо ревновать…» В тот вечер Пепе поцеловал жену долгим поцелуем – слишком долгим для поцелуя, в котором не таилась бы мольба о прощении. Выключая свет, он подумал о Лисандре и понадеялся, что у нее тоже сейчас все хорошо, что она тоже сейчас мирится с мужем, что она наконец, как и собиралась сделать, «посмотрела ему в лицо». Муж ей поможет – в конце концов, это его профессия. Да, Пепе, можно сказать, был очень далек от истины, он чувствует себя таким виноватым, он не может теперь не думать, что если бы предоставил Лисандре и дальше ходить дозором – от двери спальни до стула и от стула до двери… ведь ничего плохого в этом не было, – ничего бы с ней не случилось. Он согрешил, повинуясь гордыне. Если бы он не пошел в тот день к Лисандре, не вытащил ее из этого злосчастного кокона, который притуплял ее боль, если бы не довел до того, что она рассказала о своей трагедии при свидетеле, ничего бы не случилось. В самом ли деле полезно бывает выговориться, освободиться с помощью слов? Нет, Пепе больше так не думает. Освобожденное слово иногда оказывается опаснее слова, от которого удержались. Он чувствует себя таким виноватым! Но ведь это естественно. Когда видишь человека в день его смерти, это всегда волнует, ты всегда чувствуешь свою вину, говоришь себе, что мог, что должен был помешать этому совершиться.