Дети Эдгара По - Питер Страуб

— Ты уверен, что никто не шёл за тобой от автобуса?

Энн держала меня на ступеньках, тревожно оглядывая улицу, но когда впустила внутрь, то, похоже, обрадовалась, что есть с кем поболтать.

— Снимай-ка пальто. Садись. Я сейчас сделаю кофе. Нет, вот сюда, только спихни с кресла кота. Он знает, что ему тут нечего делать.

Кот был старый, чёрно-белый, с тусклой, ломкой шерстью, а когда я поднял его, мне показалось, будто в моей руке нет ничего, кроме излучающих тепло невесомых косточек. Я осторожно поставил его на пол, но он тут же вспрыгнул ко мне на колени и начал топтать пуловер. Другой котяра, помоложе, изогнулся на подоконнике, и, неуклюже переминаясь между замысловатыми корзиночками с бумажными цветами, глядел в окно, на мокрый снег и пустой сад.

— Брысь оттуда! — крикнула вдруг Энн. Кот не обращал внимания. Она пожала плечами. — Они ведут себя так, как будто это их дом. — Судя по запаху, так оно и было. — Приблудные, — сказала она. — Сама не знаю, чего я их привечаю. — И, словно продолжая разговор про кошек, спросила: — Как Лукас?

— На удивление хорошо, — сказал я. — Знаешь, тебе лучше не терять с ним контакта.

— Знаю. — Она коротко улыбнулась. — А ты как? Мы с тобой так редко видимся.

— Неплохо. Согласно возрасту.

— Ты и половины ещё не знаешь, — ответила она. Стоя в дверях кухни, она держала в одной руке чашку, а в другой — посудное полотенце. — Никто из нас не знает. — Знакомая жалоба. Увидев, что я отвлёкся и совсем её не слушаю, она ушла в кухню и стала греметь в раковине посудой. Я слышал, как полилась в чайник вода. Пока он наполнялся, она что-то сказала, зная, что я не услышу; потом, закрыв кран, повторила: — В Плероме[30] что-то происходит. Что-то новое. Я чувствую.

— Энн, — сказал я, — всё это было и прошло двадцать лет тому назад.

Дело в том, что я и тогда не до конца понимал, что же мы натворили. Наверное, вам это покажется странным; но дело было году в 1968-м или 1969-м, и всё, что я помню теперь, — это июньский вечер, напоённый полусдобным-полугнилостным ароматом цветов боярышника. Запах был такой густой, что мы словно плыли сквозь него и ещё сквозь горячий вечерний свет, который тёк между живых изгородей, как жидкое золото. Спрейка я помню потому, что люди вроде него не забываются. Что именно мы делали вчетвером, стёрлось из моей памяти, как и значение нашего поступка. Там явно была какая-то потеря; считать ли её «потерей невинности» — дело вкуса, хотя мне именно так и казалось. Лукас и Энн с самого начала отнеслись ко всему куда серьёзнее. Приняли ближе к сердцу. Позже — возможно, два или три месяца спустя, когда стало ясно, что всё пошло не так, вкривь и вкось, — именно Энн с Лукасом убедили меня поехать и поговорить со Спрейком, которого мы поклялись никогда больше не видеть. Они хотели узнать, можно ли как-нибудь повернуть назад или аннулировать то, что мы сделали; и можно ли выкупить то, что мы потеряли тогда.

«По-моему, ничего не получится», — предостерегал я их тогда; но видел, что они меня не слушают.

«Он должен нам помочь», — говорил Лукас.

«И зачем мы это сделали?» — спрашивала Энн.

Спрейк, ненавидевший Британский музей, всю жизнь, так или иначе, жил в его тени. Я нашёл его в баре «Тиволи Эспрессо», куда, как я знал, он заходил каждый день. Он был в толстом старомодном чёрном пальто, — октябрь выдался сырой и промозглый, — но, судя по тому, как торчали из рукавов его длинные, хрупкие на вид, грязные руки, исцарапанные так, словно он дрался с каким-то мелким зверьком, я заподозрил, что под ним не было ни рубашки, ни пиджака. Он зачем-то купил газету «Чёрч таймс». Верхняя половина его тела болезненно изогнулась над ней; сутулая спина, седая щетина на лице и эта газета вместе делали его похожим на разочарованного причетника. Газета была аккуратно свёрнута так, что я видел лишь половину заголовка, и при мне он ни разу её не открыл.

В «Тиволи» в те дни всегда включали радио. Кофе там подавали водянистый и, как обычно бывает с эспрессо, слишком горячий и потому безвкусный. Мы со Спрейком сели на табуреты у окна. Локти мы положили на узкий прилавок, заставленный грязными стаканчиками и недоеденными сандвичами, и смотрели на пешеходов на Музеум-стрит. Десять минут спустя позади нас женский голос отчётливо произнёс:

— Дело в том, что дети просто не хотят постараться.

Спрейк подскочил и затравленно обернулся, точно ожидая, что ему придётся на это отвечать.

— Это радио, — успокоил я его.

Он уставился на меня, как на сумасшедшего, и прошло некоторое время, прежде чем он вернулся к разговору.

— Вы знали, что делали. Вы получили то, чего хотели, и вас никто не обманул.

— Да, — устало признал я.

Мои глаза болели, хотя в пути я поспал, а проснувшись, — как раз когда кембриджский поезд подползал к Лондону — увидел газетные листы, кружившие у верхних этажей большого офисного здания, словно бабочки у цветка.

— Я это понимаю, — сказал я. — Так вопрос не стоит. Но мне хочется их как-то успокоить…

Спрейк не слушал. Полил довольно сильный дождь, и туристы — в основном вышедшие из музея немцы и американцы, — повалили в бар. Все выглядели одетыми с иголочки. «Тиволи» наполнился паром кофейных машин, воздух стал тяжёлым от запаха мокрых пальто. Люди в поисках свободных мест то и дело тёрлись об наши спины, бормоча: «Простите. Извините, пожалуйста». Спрейк скоро разозлился, хотя, по-моему, вежливость бесила его больше, чем толчки.

— Дерьмо собачье, — громким, спокойным голосом произнёс он; когда мимо него, один за другим, протиснулась целая семья, он добавил:

— Три поколения кроликов. — Никто, кажется, не обиделся, хотя все его наверняка слышали. Вымокшая насквозь женщина в бордовом пальто вошла, беспокойно повертела головой в поисках свободного места, ничего не нашла и поспешно вышла.

— Сука бешеная! — крикнул Спрейк ей вслед. — Катись отсюда. — И с вызовом оглядел прочих посетителей.

— Думаю, нам лучше поговорить наедине, — сказал я. — Может, у тебя?

Он двадцать лет занимал одну и ту же квартиру над книжным магазином «Атлантида». Я видел, что ему не хочется вести меня туда, хотя это было совсем рядом и я уже бывал у него. Сначала он пытался сделать вид, что внутрь трудно попасть.

— Магазин закрыт, — сказал он. — Придётся идти через другой вход. — Потом добавил: — Я не могу вернуться туда ещё час или два. Я там прошлой ночью кое-что делал, а значит, там может быть небезопасно.

Он ухмыльнулся.

— Ты знаешь, о чём я, — сказал он.

Иных объяснений я от него не добился. Царапины на его запястьях напомнили мне, в какой панике были Лукас и Энн, когда я в последний раз говорил с ними. Я тут же решил во что бы то ни стало заглянуть в его комнату.