Дети Эдгара По - Питер Страуб

Она выдумала Стива.

Любви не было никогда.

Никогда не было чуда.

Ангелы. Наша жизнь полна ангелов.

Человек на потолке улыбается в пустоте, его крылья тяжело бьются об облака, его зубы такого же цвета, как холод, который я чувствую сейчас. Мелани всегда так беспокоилась, когда мне случалось поздно ночью выйти за молоком или мороженым для нас обоих, что мне приходилось звонить ей из телефона-автомата, если я предполагал задержаться дольше тех сорока пяти минут, после которых включалась её тревога и воображение начинало рисовать страшные картины. Иногда она придумывала, что вот сейчас перед нашей дверью остановится машина и полицейские сообщат о страшной аварии, в которую я попал, а в другой раз сочиняла, что я просто не вернулся — купил молока и мороженого и продолжал идти.

Нельзя сказать, что я так уж ей помогал. Иногда я говорил, что вернулся домой из-за мороженого, которое могло растаять без холодильника. Вряд ли это помогало ей успокоиться.

Но я гнал от себя другую мысль: что будет, если я никогда не найду дорогу домой или там всё окажется по-другому. А вдруг там всё переменится? Однажды ночью я заблудился на южной окраине города, выйдя с последнего сеанса кино, и был уверен, что худшие мои фантазии сбылись.

Человек на потолке улыбается и начинает пожирать мою грезу о небе.

Один мудрец, когда я повторно рассказала ему мою историю об исчезнувшем доме, спросил:

— А что потом?

Я вытаращилась на него. Он же должен меня понять.

— В смысле?

— Ну, что потом? После того, как вы обнаруживаете, что ваш дом и ваша семья исчезли?

— Не исчезли, — раздражённо говорю я. — Никогда не существовали.

— Ну да. Не существовали. Что происходит потом?

Я никогда не думала об этом. То, что их никогда не было, казалось мне фактом окончательным и притом ужасным. Мне нечего сказать, и я молчу, надеясь, что он скажет за меня. Но он мудрец и умеет молчать. Он просто сидит и сохраняет спокойствие, пока я не говорю, наконец:

— Я не знаю.

— Может, стоило бы проверить, — предлагает он.

И вот мы пробуем. Он погружает меня в неглубокий транс; я не возражаю, у меня восприимчивая натура, и я доверяю этому человеку, поэтому моё сознание меняется с лёгкостью. Он снова и снова проводит меня через мою фантазию, повторяя мои слова и добавляя свои собственные. Но каждый раз я останавливаюсь на том месте, когда прихожу домой, а дома нет. На том месте, где я поднимаю голову, а моя любовь, моя жизнь исчезли. Никогда не существовали.

Я не знаю, что дальше. Не могу представить. Может быть, я умру? Или человек на потолке заберёт меня к себе? Улетит со мной в бескрайнее небо? Или поможет мне сотворить новую жизнь, новое чудо?

Вот потому я и пишу. Чтобы узнать, что дальше.

Итак, что дальше? Например, вот что.

После того, как человек на потолке пожирает мою жизнь, я придумываю её снова: я заполняю стены, дверные проёмы, комнаты цветами и мебелью — не совсем такими, как прежние, но похожими. Наша жизнь полна ангелов самого разного рода. Вот я и зову других ангелов, чтобы они помогли мне начать мою жизнь сначала.

Я пишу себе жизнь, она не такая, как прежняя, и всё же они во многом схожи. С детьми я делаю другие ошибки. Мелани люблю по-прежнему. Случаются другие чудеса. Всё грустное и прекрасное происходит снова.

Человек на потолке только улыбается и делает себе десерт из новых фантазий. Так что же дальше? В другом рассказе я мог бы взять мачете и изрубить его в мелкий тёмный фарш. Или расстрелять среди бела дня из пулемёта. Или облить бензином и поджечь.

Но я таких рассказов не пишу.

А, кроме того, человек на потолке — необходимый ангел.

На свете столько разных правд. И столько жизней, которые я могу себе придумать.

Что дальше?

На свете столько историй. Я могу рассказать такую:

Человек на потолке поджидал Мелани за изгородью (уродливым голым забором из мелкой сетки на столбах, а вовсе не кованой оградкой с вьющимися по ней розами, как придумала Мелани), там, где никогда не стоял её дом. Он поманил её рукой. Он позвал её по имени, которое сам для неё выдумал и к которому она так и не привыкла, как бы часто он его ни повторял. Он потянулся к ней, почти коснулся её, но не совсем.

Она могла бы повернуться к нему спиной и убежать. Он не стал бы её преследовать. Его руки не тянулись бы за ней, наращивая сустав за суставом, и не схватили бы её в самом конце квартала. Его зубы не выбежали бы изо рта огромными суставчатыми клыками и не подсекли бы её в коленях, и не откусили бы ей голову. Он не выпил бы из неё кровь.

Но он продолжал бы окликать её, называя её особым именем. А ещё он влез бы в её окно, свалился с её крыши, ползал по потолку её спальни в ту ночь и каждую ночь до самого конца её жизни.

Поэтому Мелани подошла к нему. И протянула руку.

На свете столько разных снов. То был сон Мелани. А вот мой:

Я сажусь за кухонный стол. Человек на потолке лежит в моей тарелке, он мягкий и сложен точно пополам. Я режу его на сотни мелких промасленных кусочков, которые кладу себе в рот крошку за крошкой. Я грызу его заплатанные крылья. Я глодаю его чернильное сердце. Тщательно прожёвываю его длинные, узкие пальцы. Я превращаю его в свою повседневную тёмную еду.

На свете столько историй.

И все они правдивы.

Мы ждём того, что будет потом.

Мы ко всему готовы.

Мы даём ему имя, чтобы сделать реальным.

Этот рассказ дался нам с трудом.

Дело в том, что мы по-разному пишем. Мои истории больше тяготеют к магическому реализму, истории Стива — к сюрреализму. И то и другое — реализм, но мы всё время спорим из-за формы: «Это же не история! В ней нет сюжета!»

«Зачем тебе сюжет? Происходят важные вещи, есть движение из пункта А в пункт Б».

В прозе Мелани чудовища всегда либо терпят полное поражение, либо принимаются такими, как есть, а в моих рассказах зло так или иначе продолжает жить вечно. Столкновение с ним неизбежно, и мой главный вопрос — а надо ли стремиться его избежать?

Поскольку слова могут лишь приблизительно изобразить и чудовищ, и победу над ними, мы писали друг другу тревожные записки на полях этого рассказа.

«Сомневаюсь, что нам стоит употреблять слово «божественный»».

«Если кто-нибудь заглянет в твои сны, он правда увидит в них одну черноту?»

Нам тяжело дался этот рассказ.

— Это меня огорчает, — то и дело говорила Мелани.

Стив обычно кивал.