Возмездие - Нуребэк Элизабет

Адриана спит, я кладу чистое белье в ее шкаф, а потом сажусь на край постели и смотрю на нее.

Она стала еще бледнее, чем раньше, а седые волосы лежат на щеке, как щетина от швабры. Ее руки, когда-то такие сильные и жилистые, теперь лежат, сложенные на груди, белые и почти прозрачные. Я знаю: на этот раз она не выйдет из лазарета живой. Она постанывает, я глажу ее по щеке, осторожно ложусь рядом.

Она открывает глаза, но тут же закрывает их снова.

— Ты собираешься отвечать на письма Микаэлы? — спрашивает она.

— Пожалуй, не буду, — отвечаю я.

— Почему?

— Я вообще не понимаю, зачем она тратит время на то, Чтобы их писать. К мужчинам у меня отношение понятное, на них полагаться нельзя, но о ней я была лучшего мнения.

— Она твоя сестра, Линда.

— Именно поэтому.

Мне трудно перестать об этом думать. Микаэла и Алекс женаты. Наверняка в этом нет ничего необычного, в кризисной ситуации могут возникнуть самые разные чувства. Вероятно, все началось с того, что они утешали друг друга после того, как мне вынесли приговор. Но какое чудовищное предательство! И еще они завели вместе детей. У меня никогда не будет детей — это такая скорбь, что я даже не в состоянии об этом думать. Как, по ее мнению, мы могли бы продолжать общаться, ни словом не упоминая об этом?

— Ты плачешь, — Адриана берет мою руку и слабо сжимает.

— Ты теперь моя семья, — отвечаю я. — Единственный человек, который у меня есть.

Она говорит, что тревожится за меня. И на этот раз я слушаю внимательно, когда она говорит про Якоба: что он может мне помочь, что бой еще не окончен. Более того, скорее всего, только сейчас все и начинается. Она говорит медленно, иногда повторяется. Многого я вообще не понимаю. Когда она засыпает, я остаюсь лежать рядом с ней, пока не приходят охранники и не выпроваживают меня.

Новость о том, что у мамы БАС, неизбежно распространяется в публичном пространстве. Вскоре после этого домой к нам приходит ее агент, весь в возбуждении, и начинает говорить, едва переступив порог. В Цирке будет происходить гала-концерт в честь маминой блистательной карьеры.

— И прежние коллеги, и новые звезды будут исполнять твои песни, Кэти, — говорит он. — Так что тебе не придется петь весь вечер. Концерт будет транслироваться по телевидению, и зрители смогут одновременно переводить деньги на научные исследования в области медицины. Разве не прекрасная идея?

Кэти категорически отказывается.

— Ты не понимаешь, — произносит она. — Я не хочу показываться в таком виде. Не хочу, чтобы меня запомнили такой.

Дрожащей рукой она указывает на свое кресло с электроприводом. Когда она не спит, предпочитает сидеть в нем, потому что очень боится потерять равновесие и упасть.

— Ты рассуждаешь нелогично, — произносит Хенри тем требовательным тоном, на который обычно переходит, когда мама говорит «нет». — Ты ведь всегда обожала подобные инициативы.

— Это ты их любишь, потому что они приносят тебе доходы, — шипит в ответ Кэти.

— Ты несправедлива, — отвечает он, ничуть не рассердившись. — Тем самым ты можешь помочь другим. Ведь ты всегда считала, что это важно. А твои фанаты поймут, почему ты так долго не появлялась. Линда, уговори маму.

— Мне плевать, поймут они или не поймут. Мне не нужно ничье сочувствие. Прекрасно обойдусь без этого. Пожалеть себя я и сама могу.

На это Хенри бормочет, что она совершено права — в этом деле она преуспела больше, чем кто-либо другой. Потом он уходит. Но никакие слова — ни его, ни мои, ни кого-то другого — не могут убедить маму изменить свое решение.

Гала-концерт она конечно же все равно провела. Хенри оказался прав, она не могла упустить шанс снова показаться на публике. Я участвовала в подготовке, помогала, чтобы она могла чувствовать себя уверенно. В вечер представления я помогла ей подняться на сцену, и она прекрасно справилась без кресла, и никаких неприятностей не произошло. Стоя за кулисами, я видела, как она в последний раз сияет в свете прожекторов. А когда я вышла на сцену, чтобы исполнить вместе с ней наш номер, мы обе утонули в потоке света и сияния, окружавшего нас. Это воспоминание навсегда врезалось мне в память, я никогда его не забуду.

Но я помню и то, что сказала мама, прежде чем принять решение.

— Ты понимаешь, что я чувствую, Линда? — сказала она. — Это не я. Но если меня увидят такой, инвалидом, прикованным к креслу, то я такой стану. После этого я уже не Кэти. Я хочу, чтобы они запомнили ее — ту женщину, которой я когда-то была.

Только теперь я понимаю, что она чувствовала в тот момент.

Если никто, даже моя сестра, не видит во мне ту Линду Андерсон, которой я когда-то была, которой, собственно, и являюсь — то, может быть, я уже перестала ею быть? Недостаточно того, что я сама в себе уверена, всегда будет существовать кто-то, кто считает меня кем-то другим. Убийцей, осужденным на пожизненный срок. Монстром. Вероятно, я так и не смогла выбраться из той черной дыры, в которую меня засосало, когда умерла мама. Стала чужой даже для самой себя.

Я ломаю голову, что будет со мной, когда Адриана исчезнет. Может быть, тогда угаснут последние остатки меня? В этой мысли есть нечто привлекательное. Есть вещи похуже смерти — например, жить так, как я живу теперь.

Просыпаюсь я рано и уже стою наготове, когда отпирают дверь. Завтракаю в столовой и тренируюсь до самого обеда. Во второй половине дня все лето я бегаю вдоль забора вокруг прогулочного дворика, в любую погоду, невзирая на дождь и палящее солнце. Вечера провожу за тренировками в камере. Когда наступает время запирать двери, я уже сижу на кровати и жду.

Осень ветреная и темная, и, когда с деревьев начинают осыпаться первые листья, Адриана засыпает навсегда. Приходит зима, долгая и холодная, за пределами прогулочного дворика собираются блестящие белые сугробы. Свое сорокалетие я провожу в камере одна, вспоминая, как ела дорогие шоколадные конфеты, сидя на кровати в камере Адрианы.

В марте мне предоставляют первую увольнительную под охраной. Прошло уже полтора года после инцидента в подвале, и Беатрис Викторссон дает понять, что мне дают увольнительную после долгого взвешивания всех «за» и «против». Нельзя сказать, чтобы я была образцовой заключенной. Было далеко не точно, что мое заявление будет одобрено, но примерное поведение в последние месяцы говорило в мою пользу, подчеркивает она. Меня отвезут в торговый центр «Мариеберг» в окрестностях Эребру и разрешат походить по магазинам в соответствии с моими пожеланиями.

— Используй этот шанс, Линда, — говорит она мне. — И будем надеяться, что прогулка пойдет тебе на пользу. Не предполагается, что ты останешься здесь навсегда, ты сама знаешь. И тебе полезно почувствовать, каково это — находиться за пределами защищенного пространства в Бископсберге. — Она улыбается. — А потом вернешься обратно. Скоро настанет пора праздновать Пасху.

И вот этот день настал. Я жду в корпусе «А», чтобы меня сопроводили наружу. В оконном стекле отражается женщина в черных облегающих джинсах, на ней черные ботинки и серая толстовка с капюшоном. Волосы отросли на несколько сантиметров, но она по-прежнему выглядит так, что прежняя Линда Андерссон посторонилась бы, увидев ее.

Расписавшись, я получаю свой бумажник и открываю его. Срок на водительские права истек, но это не имеет значение — в связи с решением суда они были аннулированы. Из-за того, что я продемонстрировала недостаточное уважение к жизни других людей, меня сочли несостоятельным водителем. Я разглядываю женщину на фото в правах и почти не помню, каково это — быть ею.

Сердитый голос внутри меня говорит, что такое и вспоминать не стоит, и я склонна с ним согласиться.

Прибывает транспорт, двое мужчин-охранников будут сопровождать меня в Эребру и обратно. Старший смотрит на меня проницательным взглядом, кладет руку мне на плечо и спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что все хорошо, и мы идем к выходу.