Князь механический - Владимир Ропшинов

Я стоял и крутил ручку. Это было такое странное чувство – я дышу воздухом, которому три тысячи лет, который был до Цезаря, до Христа и до Александра Великого, – и вот, все так же, как в граммофоне. Такая же ручка, так же ее крутили чьи-то руки.

Не помню, сколько я крутил эту ручку. Барабаны не звенели. Они гудели как-то по-особенному, как электрические трансформаторы. Потом я сел разбирать таблички. Клинопись так быстро не прочтешь, но кое-что я понимал. Это именно то, что мы искали. Вращающиеся цилиндры были таблицами судеб, которые Мардук снял с поверженного Кингу. Они давали возможность управлять людьми. Но не всеми – теми, которых для этого создавали жрецы. Как будто специально для нас оставленные инструкции.

– А как создавались люди? – впервые прервал рассказ князь.

– Это тоже не очень понятно. На клинописных табличках был рецепт крови, сваренной из крови Кингу. Мардук вливал эту кровь в людей, слепленных из глины. В табличках не говорится, из чего лепили их жрецы, но сказано о десятках тысяч рабов, которые повиновались таблицам судеб. Причем не рабов в прямом смысле, а там употреблено другое слово, что-то вроде рабов божьих. Мы не лепили людей из глины, мы попробовали влить кровь в мертвые тела. И у нас получилось. Но это было уже через полтора года. Здесь, в Германии. А если быть совсем точным – во Франции. Вы же знаете про трубу кайзера Вильгельма?

XXI

В темноте июньской ночи 1918 года по занятой немцами французской провинции Пикардия с погашенными огнями летел паровоз с несколькими вагонами. Машинист стоял у окна слева по ходу и бессмысленно глядел в ночь, как в банку чернил. Хотелось курить. Курить было можно, но не высовывая сигарету в окно, чтобы сверху не видели огонька. Папиросы лежали в куртке, а куртка валялась где-то в тендере, на угле, и отойти было нельзя. Надо было ждать костра – условного знака, у которого требовалось сбавлять скорость так, чтобы остановиться ровно через 8 километров после него.

– Ганс, – крикнул машинист кочегару, – подай мне куртку.

Костер, рядом с ним мелькнула фигура немецкого солдата.

Машинист посмотрел на спидометр: 130 км/ч. Он потянул ручку выброса пара, и все вокруг моментально заволокло темно-серым в ночи облаком, которое скрыло то единственное, что могло: линию горизонта между совсем черной землей и чуть синеватым небом.

Ровно через 8 километров паровоз остановился. Он въехал в ангар, где уже горел тусклый свет, и солдаты в серой немецкой форме и шлемах с блестящими латунными пиками, обмотанными маскировочной тканью, уже выстроились, чтобы выгружать груз из двух прицепленных вагонов. Машинист выпрыгнул и пошел к конторскому столу здесь же, в ангаре, отметить у сидевшего за ним офицера в черных перчатках накладные. Солдаты тем временем подогнали к вагону лебедку и с ее помощью выгружали на грузовик 130-килограммовые снаряды, предназначавшиеся Парижу, и обитые железом, холодные ящики, по размерам своим соответствующие гробам. Все делалось тихо и безмолвно, даже без отрывистых, лающих немецких военных команд, как будто люди на земле боялись, что в черном небе висят невидимыми цеппелины Антанты с выключенными двигателями, и люди в воздухе, отчаявшись глядеть в ночь, слушают землю. И если заслышат на ней хоть слово по-немецки, тут же включат свои прожектора, и замечутся в их лучах люди, грузовики, палатки, железнодорожная станция и – сама пушка. И посыплются на них из черного неба черные же с белыми номерами и чужими кириллическими либо родными латинскими буквами фугасные бомбы, поднимая обратно в небо комья земли, доски, искореженные куски железа и человеческих тел и превращая весь лагерь в хорошо удобренную пашню.

Утро прогоняло страхи: сотни зорких глаз на дальних подступах вглядывались в прозрачное небо, и стволы сотен пушек, задранные вверх, готовы были остановить любую приближающуюся воздушную эскадру.

Немцы стояли в маленькой французской деревеньке у железной дороги. Только безмозглые куры по-прежнему спокойно ходили по единственной ее улице, не понимая, что началась война и пришли враги. Собаки понимали: вслед за хозяевами они жались к домам, уныло и злобно бросая взгляды на чужих солдат, среди серой формы которых особенно выделялись немногочисленные офицеры-артиллеристы кригсмарин[28] в расстегнутых черных, шитых золотом кителях.

В деревне немцы заняли под постой несколько самых больших домов. Их штаб и весь лагерь располагались у железной дороги, рядом с пушкой.

Пушка стояла на круглом, уходящем в толщу земли железобетонном основании, уже успевшем кое-где обрасти мхом. Прямо к этому основанию подходили рельсы, по которым она и приехала во Францию. Ее огромная клепаная платформа, крашенная серой краской, была похожа на линкор. Так же жалко и ничтожно, как рядом с линкором, выглядели рядом с ней люди. Неестественно длинный 28-метровый ствол не выдерживал собственной массы: чтобы он не прогибался, его растягивала система тросов, что еще более придавало сходства с линкором, у которого наклонена и вот-вот поднимется мачта.

Лебедка поднимала снаряды, и электрический мотор загонял их в ствол. Когда канонир жал на спуск, все заволакивало черной гарью, и снаряд почти вертикально уходил вверх, в небо, чтобы там, в стратосфере, лететь, не расходуя свою драгоценную энергию на трение о тугой воздух, и потом упасть на Париж. И когда через несколько минут полета он падал на французскую столицу, ствол пушки еще продолжал сотрясаться, раскачиваясь на натянутых тросах. И артиллеристы кригсмарин – единственные, кто умел обращаться с дальнобойным орудием, – готовили новый снаряд, уже большего калибра, потому что каждый выстрел растачивал ствол. По таблицам дальнобойности, составленным немецкими инженерами, лучшими в мире, они высчитывали угол возвышения ствола и жали на рычаги, заставляя гидравлические насосы с гудением двигать тяжелую Парижскую пушку, Трубу кайзера Вильгельма, сделанную концерном «Крупп».

Ветер, небывалый для этих мест, завывал возле пушки и свистел в ее стволе. Никто не знал, откуда он взялся, и командир орудия предлагал даже оборудовать для Парижской пушки новую площадку, так как боялся, что тросы, ее удерживающие, не выдержат нагрузки. Но ему сказали, что это невозможно, и он, как дисциплинированный солдат, тут же забыл о своем предложении. Крупп привез инженеров, но они только качали головами и говорили какую-то чушь про локальное изменение давления вследствие стрельбы такими мощными зарядами.

В мэрии деревушки, самом большом из ее домов, кирпичном и двухэтажном, с облупившейся местами штукатуркой, находился госпиталь. Большие окна замазали белой краской, вокруг дома поставили наскоро сколоченный забор с колючей проволокой, а на воротах дежурили два немецких солдата с пулеметами. Вместо флага коммуны Шато-Тьерри над ней теперь развевалась белая простыня с красным крестом.

Деревенские мальчишки, залезавшие на деревья и оттуда глядевшие за забор, рассказывали односельчанам странное: этот госпиталь не был похож на те госпитали, которые они видели на картинках французских журналов, приходивших в деревню до того, как ее заняли немцы. Не ходили по двору перебинтованные, на костылях, в накинутых на плечи шинелях раненые. Не курили на ступеньках в халатах поверх военной формы врачи. Сестры милосердия не развешивали плохо отстиранное, в розоватых разводах белое белье.

Во дворе за забором было пусто, только стояли, подняв стволы вверх, две пушки воздушной обороны, и караул дежурил у них. Из крытых грузовиков с красными крестами, въезжавших во двор, выгружали тела, но скорее мертвые, чем живые: синюшные руки иногда сваливались с носилок из-под покрывавших их тонких армейских одеял.

Густав Крупп пожелал лично присутствовать при первых испытаниях. Его автомобиль въехал во двор госпиталя и остановился рядом с пушкой, на расстилавшемся когда-то перед мэрией газоне, раздавив резиновой шиной последний, каким-то чудом уцелевший цветок. Офицер с майорскими погонами выскочил из госпиталя, чтобы открыть промышленнику дверь. Густав Крупп вышел, надел шляпу и застегнул пиджак.

На первом этаже находились палаты. И, хотя они были разными по размеру, кровати не стояли там вразнобой, как в переоборудованных под госпиталя дворцах любой другой воюющей державы или ее сателлита. Они стояли ровными германскими рядами. На каждой кровати лежал солдат, и лечили их всех одинаково: каждому ставилась капельница с синей жидкостью. Люди в белых халатах ходили между кроватями, втыкая иглы в вены, но так неумело и неловко, что с первого взгляда становилось понятно: они не врачи.

Быстрым шагом пройдя вдоль палат, Крупп в сопровождении офицера поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Там в большой комнате, заставленной стелами с клинописными текстами, ящиками с глиняными табличками и книжными шкафами, за огромным письменным столом сидел Роберт Колдевей. С такой же, как и сейчас, бородой, но расчесанной и подстриженной, в рубашке с жилеткой и часами на серебряной цепочке в кармане. Пространства стола было мало его мозгу: на полу лежали разложенные клинописные таблички и рядом – перечерканные листки с вариантами расшифровок.