Война и люди - Никита Демин

В штаб прибыл ночью. Сырое тяжелое небо висело над самыми крышами. И на душе было сумрачно. Однако, увидев бледного, расстроенного Бондарева, я даже попытался улыбнуться.

— Что, Андрей Леонтьевич, досталось нам? Не все же побеждать.

Бондарев махнул рукой.

— Брось, Никита Степанович, бодрячком прикидываться. Дай-ка лучше махры. Папиросы что-то нынче, как трава.

Я достал свой резиновый кисет, оторвал клочок газеты. Бондарев скрутил цигарку, жадно затянулся. Накурившись, рассказал, как было дело.

Пробив оборону на узком участке фронта, гитлеровские танки вышли на артиллерийские позиции 309-й дивизии, в ее тылы, уничтожили несколько артрасчетов.

— Давно у нас такого не было, — заметил Бондарев.

— В штабе армии знают? — спросил я.

— Послал донесение.

Бондарев быстро заходил по комнате, по обыкновению своему слегка сгорбившись, заложив руки за спину. Потом подошел к карте, нетерпеливым жестом руки подозвал меня.

— Взгляни, Никита Степанович. Видишь, как они врезались в наши позиции? Шилом. Так мы у них оторвем жало. Вот здесь ударит Стенин, а тут — вторая воздушнодесантная.

План, который предложил комкор, был прост, точен и рассчитан на ту же неожиданность, которая только что послужила козырем врагу. Он полностью оправдал себя. В ту же ночь удалось не только восстановить положение, но и вернуть все орудия (они стояли на своих же позициях, целые и невредимые).

Бондарев, довольный успехом, забыл о моей махре и снова перешел на папиросы. Только радость его оказалась преждевременной. Утром мы получили приказ из штаба фронта. Читаю и не верю своим глазам: «За отход без приказа, за оставление противнику артиллерии командира корпуса от должности отстранить».

Андрей Леонтьевич принял это сообщение внешне спокойно. Только лицо потемнело. Да еще вскользь брошенная фраза выдала смятение души:

— Обидно, шут его подери! Ведь дивизию эту я, по существу, еще и не принял. Воюешь, воюешь, а потом...— и он махнул рукой: дескать, о чем говорить.

Признаться, решение об отстранении Бондарева меня ошарашило. За плечами Бондарева — годы гражданской войны, финская кампания, оборона Ленинграда, Днепр. Он умело командовал соединениями, обладал развитым тактическим и оперативным мышлением, крепкой волей. Его знали и ценили в войсках.

В каких только переделках не бывали мы с Андреем Леонтьевичем. Не раз, как говорят, вместе умирали и воскресали. В любых обстоятельствах он сохранял ясность ума, не поддавался дурному настроению, никогда не падал духом, из любого самого трудного положения находил выход.

Что и говорить, не хотелось мне расставаться с Бондаревым. Крепко я с ним сроднился. Это был самый близкий фронтовой друг. Горевал и начальник штаба. Сидели мы с Василием Ивановичем Шубой в пустой штабной комнате, в потемках, вспоминали разные разности об Андрее Леонтьевиче. О том, как он всегда старался быть впереди, а я его сдерживал: «Смотри, командир, ты все-таки пулю схватишь».

Или о том, как однажды Андрей Леонтьевич, умывшись, попросил лейтенанта Львова из роты связи подать ему гимнастерку. Тот поднял гимнастерку и ахнул от удивления: «Ну и тяжелая же она у вас, товарищ генерал!» А вся тяжесть ее — в орденах да медалях. Тридцать две награды имел Бондарев. Тридцать две — и золотую звездочку Героя Советского Союза!

Вот так и вспоминали. А потом Шуба засмеялся:

— Да что мы, отпеваем Андрея Леонтьевича, что ли? Такой человек еще покажет себя!

Здесь, на этих страницах, мы прощаемся с моим самым близким фронтовым другом Андреем Леонтьевичем Бондаревым. И мне хотелось бы вкратце рассказать о том, как сложилась его жизнь в дальнейшем.

Вскоре после этого события А. Л. Бондарев был назначен заместителем командующего 38-й армией.

С должности заместителя командующего 38-й армией Андрея Леонтьевича по его просьбе вновь назначили командиром корпуса. Ему, боевому генералу, хотелось непосредственно руководить боем, чувствовать, как говорится, жар победы на своей ладони. До конца войны он командовал 101-м стрелковым корпусом. Это соединение не раз отличалось в боях. На Параде Победы в Москве сводным полком 4-го Украинского фронта командовал Андрей Леонтьевич Бондарев, а его заместителем по политчасти был генерал-майор Леонид Ильич Брежнев. Когда кончилась война, неспокойная судьба военного человека забросила генерала на Дальний Восток. Там мне довелось вновь встретиться с ним.

Интересна дальнейшая жизнь этого замечательного человека. В 1955 году Андрей Леонтьевич ушел в отставку, приехал на родную Белгородщину, в Новооскольский район.

Колхоз «Память Ильича», одним из первых председателей которого был когда-то отец Андрея Леонтьевича, после войны считался самым отстающим в области.

Посмотрел Бондарев на происходящее в селе, потолковал с колхозниками и взялся за изучение сельского хозяйства, поступил на заочное отделение Харьковского сельскохозяйственного института.

Однажды на колхозном собрании встал вопрос, как же вытянуть хозяйство из прорыва. И тут колхозники обратились к присутствовавшему на собрании Бондареву:

— Хоть бы вы помогли нам, товарищ генерал!

Задумался Андрей Леонтьевич, а потом ответил:

— Если доверите, возьмусь за дело. Только предупреждаю, работать придется до седьмого пота всем, потому что один председатель в поле не воин...

Его избрали единогласно. Бондарев взялся за работу так, как воевал: на совесть, с выдумкой, инициативой. По примеру передовых артелей с помощью райкома партии перевел колхоз на денежную оплату труда. Отличное, знание дела и фронтовая хватка помогли ему поставить колхоз на ноги. В 1961 году Бондарева избирают делегатом на XXII съезд КПСС. Мне тоже посчастливилось удостоиться этой чести. Надо ли говорить, как я ждал предстоящей встречи! И вот Москва, Кремль. В перерывах между заседаниями брожу по Дворцу съездов, вглядываюсь в лица делегатов. Иногда мне кажется, что вижу своего бывшего командира, и руки сами раскрывают объятия. Бондарева не было. И только здесь, на съезде, я узнал от секретаря обкома, что Бондарева не стало... Сердце боевого генерала, моего фронтового друга, сдало. Он скончался скоропостижно, за несколько дней до открытия XXII съезда партии, решая какое-то срочное и важное дело.

Андрей Леонтьевич говорил мне как-то, еще в 1943-м, на Днепре: «Я уж если и умру, то не в постели, а в жарком деле».

Он умер на земле, которую защищал, которую украшал своим трудом, умер в бою...

В памяти моей он остался таким, каким прощался со мной у Днестра. Андрей Леонтьевич крепко сжал мне плечи, заглянул в глаза:

— Ну, ты не расстраивайся. Бондарев ушел — корпус остался. Держи марку, комиссар. И... давай-ка закурим твоей махры напоследок...

Каждый новый день наступления приближал нас к Карпатам. К распутице привыкли. Двигались кто на чем. Больше — пешком. Уж на что проходимой считал я свою трофейную легковушку, но и ее в конце концов вынужден был бросить в пути.

А неутомимые солдатские ноги отмеряли километр за километром. Шли солдаты, отбивая яростные контратаки гитлеровцев, чуть ли не вплавь перебираясь через глубокие, залитые вешней водой балки, разлившиеся реки.

В районе Залещики корпус форсировал Днестр. Деревушка, расположенная на противоположном крутом берегу реки, поразила резким контрастом между домами богатеев и бедняков. Северная Буковина всего год была при Советской власти. Боярские дома (их было немного) громоздились над кустами уже пустившей первые листочки сирени. И как жалко выглядели на фоне свежей молодой зелени покосившиеся, потемневшие от времени крестьянские развалюхи. Это был яркий контраст старой Румынии, контраст классовый.

У одной из таких хибар я увидел своего ординарца Василия Ананьева. Отчаянно жестикулируя, он «разговаривал» со старым румыном. До меня долетела последняя фраза:

— Ну как ты не поймешь? У него дела. Некогда ему...

Тут Василий бросил взгляд в мою сторону. Лицо его заискрилось улыбкой.

— Желает пригласить пана полковника, вас то есть, в гости, на мамалыгу,— доложил он.— Я ему объясняю, что, во-первых, не пан, а товарищ, а во-вторых...

Мне и впрямь было недосуг. Но тут я увидел коричневые, перевитые узловатыми венами руки старого румына, прочитал немой вопрос в его взгляде... И шагнул в темный проем гостеприимно распахнутой двери. В тесной комнатенке полным-полно народу. Меня встретили одобрительным гулом, улыбками. Потом гости замолчали, выжидающе глядя на хозяина. Тот поднял рюмку и обратился ко мне на сравнительно чистом русском языке:

— Я хотел бы выпить с паном, то есть с товарищем полковником за вашу победу над Гитлером.

— Почему только за нашу? — ответил я в свою очередь, поднимая рюмку. — Давайте выпьем за нашу общую победу.

Старый румын перевел эти слова своим соотечественникам, и комната взорвалась возбужденными голосами. «Так будет!» — читал я на лицах румынских крестьян.