Несколько мертвецов и молоко для Роберта - Георгий Котлов

Мы поехали в дежурную больницу на Ботевградской улице разыскивать Михаила, моего приятеля.

В справочном бюро нам сказали, что никакой Михаил в последние три дня к ним не поступал, и посоветовали обратиться в приемный покой, где сперва с нами вообще не захотели разговаривать, потому что фамилию Михаила мы не знали, но потом сжалились и, полистав журнал, сообщили, что да, вчера ночью привезли какого-то порезанного парня, Михаила Копылова, ему сделали переливание, перебинтовали, и он, забрав окровавленную одежду, еще утром ушел домой. Потом приходил следователь, а потерпевшего уже и след простыл.

Я отказывался верить собственным ушам. Как мог уйти домой человек, чья окровавленная оболочка валялась вчера под фонарем? Может быть, Михаил воскрес и теперь бродит по улицам без пульса и дыхания, с одной эрекцией?..

Мне представился мертвец в истлевшей одежде, онанирующий ночью возле разрушенного женского туалета в парке. Луна освещает оскал черепа, голые, ослепительно белые задницы и разбивающиеся о кирпичи упругие струи мочи. Еще луна освещает девиз Михаила, мертвеца, вытатуированный у него на ребре ладони: «За Вас!»

Мы ушли из больницы, и я даже не стал спрашивать адрес этого зомби. Правда, перед уходом поинтересовался у медсестры в приемном покое:

— А не может ли быть какой-нибудь ошибки?

— Нет, — сказала она, устав от моей дотошности. — Ночью привозили одного порезанного, как раз Михаила, Копылова, крови было много, но ранения — непроникающие, неопасные для жизни. Еще он все кричал тут, что был на войне. Губастый такой парень…

Это он, подумал я, хотя, когда мы сюда шли, был уверен, что Михаила уже нет в живых. Я ждал, что медсестра, полистав свой журнал, равнодушно ответит, что парень, которого ночью привезли с порезами, скончался и отправлен в морг, но вместо этого она говорит, что он жив-здоров и уже ушел. Где он сейчас? Отлеживается дома? Скорее всего, торчит опять возле разрушенного женского туалета в парке и онанирует, глядя на белые задницы. В своем жалком воображении он, наверное, покрывает их бесконечными поцелуями, а потом упругая золотистая струя бьет ему прямо в рот, а не в ладонь, как вчера.

Думаю, я запросто мог бы отыскать Михаила, если бы только захотел. Но я не хотел видеть его, перебинтованного, онанирующего и, скорее всего, опять пьяного. Что мне хотелось, так это покрывать бесконечными поцелуями ягодицы моей возлюбленной, нежно вылизывать через зад складочки ее влагалища и наполнять свой рот ее золотистой мочой. Словами сказать нельзя, до чего же мне хотелось всего этого.

Эля, которая должна была помочь мне свою, как она выразилась, кикимору забыть, после посещения больницы преобразилась — сидела за рулем своего катафалка задумчивая, серьезная и, видимо, прикидывала, как ей нужно себя вести, чтобы я думал только о ней, а кикимора выветрилась у меня из башки.

Мы ехали ко мне домой, и я думал, что первым делом мне нужно будет прибраться в ванной, убрать все эти свечи, лохматую петлю и спрятать нижнее белье черного цвета, женское белье, неоднократно оскверненное моим собственным ядом, которым я хотел бы наполнить рот и влагалище моей возлюбленной. Когда мы приехали, я усадил Элю в комнате на тахту, включил ей телевизор, а сам, поприветствовав паука, свидетеля моего несостоявшегося утреннего суицида, принялся запихивать под ванну свечи и ворох одежды, валявшейся на полу, — одна половина одежды была испачкана могильной землей, вторая — кровью Михаила. Под ванну же я бросил лохматую петлю и обрывок с трубы — удавку из шерстяных ниток, на которой, окажись она прочнее, уже несколько часов болтался бы мой холодный труп, посиневший, с вывалившимся, как у всех удавившихся людей, языком, болтался бы до тех пор, пока меня не обнаружила бы тетя, приехавшая в гости, или пока соседи не вызвали бы милицию, задыхаясь от вони, исходящей из квартиры на первом этаже. Всем известно, что на такой жаре труп быстро разлагается.

Потом я вернулся в комнату и остолбенел, увидев, что Эля сидит на тахте в чем мать родила, а ее кожаный комбинезон валяется на полу. Из-под маленькой подушечки на тахте выглядывал кусочек белой ткани, я догадался, что это трусики Эли, и, скорее всего, там же, под крохотной клетчатой подушечкой, спрятан ее бюстгальтер.

— Ты чего? — сказал я.

— Ничего, — ответила Эля и повернулась ко мне лицом — до этого она смотрела телевизор. Ее грудь взволнованно колыхнулась. Соски у нее были большие, коричневого цвета, а вокруг них — родинки.

— Тебе жарко?

— Иди сюда, — приказала она.

Я подошел. Она сидела на тахте совершенно голая, и между плотно сжатых ног мне был виден треугольник черных волос. По телевизору показывали выступление Найка Борзова, он пел свою «Последнюю песню», в которой какой-то там мальчик рисует что-то там собственной кровью. Я снова подумал о Михаиле, который тоже разрисовывал вчера асфальт под фонарем собственной кровью.

Эля взяла меня за руку. Я смотрел на нее с любопытством, она на меня — с какой-то решимостью.

— Садись.

Я сел рядом с ней, чувствуя запах ее тела и аромат ее духов. Если бы она широко раздвинула нога, а я наклонился, я почувствовал бы запах выделений из ее влагалища.

— Тебе нужен секс, Роберт, — сказала Эля. — Хороший секс, такой, чтобы ты больше ни о чем не думал. Сейчас ты его получишь, мой сладкий.

Сперва Элина решительность испугала меня, а потом я подумал, почему бы нет, черт побери! Может, это действительно поможет мне забыть ее. Навсегда.

Мы долго сидели рядом, не прикасаясь друг к другу, застенчивые, молчаливые, Эля — голая, я — в одежде. Оробев, я подумал, что в своем воображении, когда я занимаюсь этим с Хизер Козар, я намного смелее.

— Знаешь, на кого ты похож? — спросила вдруг Эля.

— Знаю, — ответил я. — На графа Дракулу.

— Нет, — засмеялась Эля. — На Андрея Губина.

— Никогда не видел его лысым.

— Ну, если тебе отрастить волосы, сделать прическу, как у него, получится — копия.

— И уши у него, по-моему, не такие оттопыренные.

— Ну и что? Уши ушами, а лицо — копия. Тебе об этом никогда не говорили?

— О чем?

— О том, что ты похож на Андрея Губина.

— Нет, никогда.

— Правда, ты похож на него.

— Из меня певец тоже — хоть куда, — дурачась, сказал я.

— Может, споешь?

— Запросто. Что тебе исполнить?

— Что угодно, на твой вкус.

— Из репертуара Б. Моисеева пойдет?

— Валяй, — разрешила Эля.

Я наклонился и пропел Эле на ухо:

— «Глухонемая любовь стучалась в окна, глухонемая любовь стучалась в двери… Где в этом мире немом душе согреться? Глухонемая любовь стучалась в сердце!»