Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Но вдруг разом успокоились, подсели к столу, большим и указательным пальцами обхватили край столешницы и замерли с торжественным видом, точно присутствовали при оглашении завещания. В этот миг я увидел робкий лучик света, просочившийся сквозь ставни, и понял причину столь странного поведения моих предков. Они переглянулись, хором продекламировали: «Ой-ой-ой, какой кошмар!» — и бесшумно удалились вальсирующей вереницей.

Я сидел словно в забытьи, потом вышел следом, но они уже скрылись за дверью кухни. Только Мот задержался, застыл в комической позе: поднявши ногу, согнулся в полупоклоне, обхватил руками плечи, выражение лукавое и сосредоточенное, словно у хориста, ожидающего за кулисами своей очереди вступить на сцену. Увидев меня, он гневно выпрямился, застигнутый врасплох. Но когда я в растерянности схватил его за рукав, Мот изменил своей привычке и улыбнулся. Оттолкнув меня и скрываясь за дверью, он бросил через плечо:

— Ну да, в пункте «Н», закрыто на крючок.

Все, сомнений больше нет, я слышал это собственными ушами! Так-то оно так, но теперь начинаются новые трудности: где находится пункт «Н» и что это за крючок? Голова идет кругом. И все же я доволен прошедшей ночью: удостоверился, что призраки не боятся меня и тоже не выносят солнца.

Кстати о солнце. Вернувшись в комнату, я увидел тонкий лучик, воровски пробравшийся сквозь ставни и рыскавший по полу. Он пытался удрать от меня по стене, но я поймал его, дал хорошего пинка, отмолотил, потом шмякнул несколько раз об пол. Он распластался, как дохлая змея, и я выбросил его в окно.

— Иди, жалуйся своему повелителю, и пусть больше не вмешивается в мои дела! — крикнул я ему вслед.

19 окт.

Гелла приехала внезапно, и первое, что сделала, — это скинула одежду и принялась ходить по дому нагишом, раскладывая свои вещи, точно устраивалась навсегда. Позже, когда она велела зажечь камин — назло солнцу, заглядывавшему в окна, — и улеглась в просторное кресло, раскинув ноги и посадив промеж них кошку, мне стал понятен ее замысел: бесстрастно созерцая нагое тело, я чувствовал, как спокойное, умиротворяющее тепло растекается в моей груди, точно масляное пятно по скатерти. Я не отреагировал даже на появление девочки — она вошла с подносом, покраснела до корней волос и тотчас же скрылась.

— А-а, влюбился в эту девчонку и ищешь клад? — невозмутимо спросила Гелла. — Ладно, не притворяйся психом, я никогда тебя не боялась и всегда буду тебя любить, как теперь. Оглаживай свои стулья, охоться за тишиной, убивай солнечные лучи, а я буду ластиться к тебе, как ластилась бы эта кошка, если б не боялась тебя. Скачи по двору на одной ножке — я знаю, ты делаешь это каждый день на закате, — и я буду прыгать вслед за тобой. А если ты почешешь у меня за ухом, я лизну тебе руку. И всегда буду за спиной, как тень, я хочу быть твоей тенью, понимаешь?.. Ох уж этот Джакомо — он умоляет, чтоб я осталась с ним, — добавила Гелла, взяла со столика какую-то записку и бросила в огонь.

Из всего этого я понял не много — разве то, что Гелла не боится меня. Следовательно, она тоже мой (моя) предок: Гелла Нарядноголая. Скоро мне придется играть с нею, и она упрекнет меня за то, что не пошел с тройки; а я наверняка не пойду с тройки, я вечно о ней забываю, возомнив, что двойка — самая счастливая карта. Но может, Гелла действительно любит меня?

20 окт.

Кладовые с картошкой, пшеницей, рожью, кукурузой и ячменем расположены как на карточной пятерке, значит, это и есть пункт «Н»! — осенило меня сегодня утром, едва я проснулся. Ободренный этим открытием, я залез на чердак (все важное почему-то происходит со мной на чердаке). Да, но где же тут тайник? Опять начинаются трудности. Бродя по пяти своим кладовым, я обнаружил в одной из стен маленькое квадратное отверстие, похожее на отдушину дымохода. Труба там и вправду есть, она пролегает в толще стены, однако вверху сразу же упирается во что-то твердое, это явно каменный блок, а не зола, да и вниз лжетруба тянется не более чем на метр. В общем, это никак не может быть дымоход старого камина. Что же это? Я делаю замеры прутиком, потому что рука в отверстие не пролезала; обследовать дно трубы и разгадать ее тайну можно было одним лишь способом: пробить стену на метр ниже найденного мною отверстия, чтобы попасть прямехонько на дно. Так я и сделал, вооружившись старым ножом и камнем. И вот мне предстало дно тайника...

Оно оказалось странно податливым и заполнено было пылью и мелкими камешками. Вскоре передо мной лежала солидная кучка мусора и более ничего. Я загребал труху в очень неудобной позе, потому что пролом был почти на уровне пола и мне пришлось согнуться в три погибели; кроме того, дно постепенно понижалось и наконец вовсе исчезло из виду, я теперь рыл вслепую. С каждым разом взяток был все меньше и меньше, я уже устал и решил вытащить напоследок довольно большой камень: если опять ничего, на сегодня поиски закончу. Наконец камень был извлечен, а под ним среди земли и обломков штукатурки я нащупал округлость. Явно не очередной камешек, под ним что-то хрупкое, длинное, глубоко засевшее в трубе. Невероятными усилиями я чуть-чуть высвободил странный набалдашник и понял: тросточка! Хоть работать мне стало удобнее, она ну никак не вылезала, будто кто держал ее снизу. Сердце мое бешено колотилось. Я вообразил, уж не знаю почему, что нашел трость из слоновой кости, украшенную тонкой резьбой — гербы и готические буквы по спирали: «Я, такой-то из рода таких-то, прозванный потомками Мотом, дня такого-то лета 17.. спрятал здесь клад: испанских дублонов столько-то, дукатов столько-то, флоринов столько-то» и так далее, и так далее. А под нею — грамота: «О ты, нашедший сей клад...»

Увы, это оказалась всего лишь трость от старого зонта — старого, но отнюдь не старинного, такими до сих пор пользуются у нас в деревне. Спиц уже не было, ручка треснула, а в основании торчал кривой гвоздь — видно, побывал сей предмет в починке. Теперь ясно, почему он не вылезал: зацепился кривым гвоздем за какой-то камень. А я-то уже готов был сочинить грамоту от имени Мота... Ну да ничего, главное — я нашел тот самый крючок, о котором поведал мне Мот.

С каким же пылом бросился я копать дальше! Весь перепачканный известью и землей, я засовывал руку по самое плечо... Но тут мне помешали: сперва солнце, влезшее через слуховое окно и толкавшее меня в спину, а потом Гелла. Она забралась на чердак, по своему обыкновению нагая, и, застав меня в этаком виде, тотчас потребовала: — Давай, червячок, поднимайся, хватит!

Почти насильно она стащила меня вниз. Ну что ты будешь делать с этими прилипалами! Продолжу завтра.

В минуты страсти Гелла называет меня «волосатый паук», а сегодня сказала «червячок», к тому же без всяких эмоций. И впрямь голова идет кругом...

21 окт.

— Прощай, Гелла, прощай, любовь моя! — тем не менее весело кричал я сегодня вслед уходящему автобусу.

Она победила, добилась своего — я ответил на ее любовь. Мы утоляли страсть на рассвете или в полдень, а после лежали без сил, распростершись на постели, отворив окна в сад, и первые солнечные лучи или сиреневые тени играли на наших телах. Я молча гладил ее воспаленные солнцем волосы. Довольная тем, что смогла меня зажечь, она изгибалась в сладостной судороге, которая в миг апогея передавалась и мне. Так же было нынешним утром, но тут Гелла внезапно взяла с ночного столика письмо, сказала:

— Опять от Джакомо.

Больше она ничего не добавила и на сей раз не порвала письма, а, наоборот, аккуратно положила его на место. Потом молча собрала свои вещи и, наконец-то одетая, двинулась к остановке автобуса, волоча два огромных чемодана. Тем лучше, все равно бы у нас ничего не вышло. И без того меня донимает солнце, а тут еще тирания Геллы, это уже совершенно невыносимо! И в конце-то концов, не хочу я любить Геллу, я хочу любить мою девочку! На горизонте появилось несколько серых облачков, но они пока неподвижны или ползут так медленно, что пройдет еще несколько дней, пока они скроют меня от солнца. Ближе к вечеру я спустился в сад, облитый золотым осенним светом; на фоне буйно-зеленой листвы разыгрывалась битва паука со светлячком. Нет, это была не битва — светлячок, изящный и нежный, заранее был обречен. Он трепетал, вырывался из волосатых лап, но не мог улететь, всякий раз замирая под мутным паучьим взглядом. Вот так же и мой отец в давние времена смотрел на меня, а если я отворачивался, заходил с другого боку и снова заглядывал мне в лицо. Весь облик его, особенно глаза были мне так неприятны! И в результате он делал со мной все, что хотел... Вскоре паук оставил бескровную оболочку и удалился, подрагивая брюхом, точно желая срыгнуть.

Я вернулся в дом донельзя расстроенный, отворил окно в сад и плюнул, потом оросил обагренные закатным светом листья, и солнце позолотило мою струйку, разбив ее на мелкие брызги. «Ну, солнце, — вскричал я, — и ты еще смеешь упрекать меня, мучить меня?! Глупомордое солнце, лучше золоти цветную капусту, горные вершины да могильные хризантемы, а я не выйду, ничего ты от меня не добьешься!