Осень - Оскар Лутс

Ах да, еще один важный пункт: родителям и Бенно вовсе и незачем перебираться в Ныве до того, как Маали управится со своим делом.

В боковой комнате воцаряется долгая и гнетущая тишина. Никто не произносит больше ни слова. Кийр уже высказал все, что хотел, а его жена вообще неразговорчива. В конце концов молодой мастер-портной очень-очень нежно обнимает жену за талию и спрашивает шепотом:

— Ну так решено, милая Юули?

— Да-да, что же еще могу я сказать.

В первой половине февраля в Тарту устраивают так называемую февральскую ярмарку. В центре города сама но себе ярмарка не особенно заметна, но все же на улицах много деревенских жителей, которые либо уже совершили свою куплю-продажу, либо только еще собираются это сделать.

Вблизи ратуши двое прохожих чуть ли не сталкиваются носами. Один из них — бывший поселенец из деревни Ныве Паавель, другой — предприниматель Киппель.

— Ой, pardon, — торговец приподнимает свою новую, с блестящим козырьком кепку, — кого я вижу! Вы, господин Паавель, тоже прибыли в город, несмотря на плохую погоду!

— Если мне это не привиделось, — капитан несколько оторопело улыбается,

— я имею дело с моим другом Киппелем!

— Да, господин капитан, всеконечно, вы имеете дело точнехонько со мною.

— А знаете ли вы, господин Киппель, что я уже давно живу в городе и вкушаю тут, так сказать, городские приятности — тому несколько недель, как я завзятый тартуский житель.

— А как решилось дело с хутором? Продали Кийру?

— Да, хутор уже уплыл! Кто же мог долго вынести этот бабский зудеж! Я только и слышал: продай да продай! Цену пришлось сбавить… почти что на треть.

— Так, так, ну и… стали вы тут счастливее, чем были в деревне?

— А-а, какое тут счастье! Вы, господин Киппель, говорили святую истину, когда предостерегали меня от этой продажи. Я, правду сказать, ума не приложу, чем мне в городе заняться, только и осталось — тоже взвалить мешок на спину да податься в деревню торговать.

— Ох, господин Паавель, не смешите! Оставьте подобное занятие каким-нибудь старым огаркам вроде меня, которые ни на что другое уже не пригодны. Однако, если у вас есть желание побеседовать немного подольше, тогда не откажите в любезности, зайдемте куда-нибудь и закажем бутылку Сараджева с горячим чаем; у меня, правда, никаких особых новостей для вас нет, но зато у вас найдется, что порассказать мне. Паунвере — прелюбопытнейший уголок. Стало быть, портной Кийр все ж таки купил у вас хутор?

— Да, он сделал это… к сожалению, — капитан пожимает плечами. — Но и он не нашел там счастья, точно так же, как и я в городе. Пихлака… да, Пихлака… я бы охотно вернулся туда, будь у меня хоть какая-нибудь возможность, но, видите ли, это уже невозможно. Мой красивый хутор Пихлака все-таки пошел по цене гнилого гриба; но что же я мог поделать, если жена…

— Ну — что было, то было… а теперь быстренько зайдемте куда-нибудь, выпьем по стаканчику грога и продолжим наш разговор. Сейчас ведь не лето, когда можно хоть полдня стоять на углу улицы — мне пока что не ахти как холодно, однако я отнюдь не потею.

И они направляются в известное заведение, где предприниматель Киппель, как видно, человек свой. И там торговец без особых церемоний спрашивает у капитана:

— А как вообще-то идут ваши дела?

— Я, кажется, уже сказал вам, господин Киппель, пока что мои дела не идут ни так, ни этак, но одно я все же могу утверждать: у меня нет ни малейшего основания радоваться своей жизни. Единственное утешение — здесь можно достать разные книги. Помните ли вы еще, как я хотел купить у вас книг? Я их прямо-таки проглатываю, но та, вторая, сторона моей жизни не нравится мне и на грош. Жена…

— Я говорил вам, — Киппель кивает головой, разводя грог, — город пусть остается горожанам, потому что он совершенно равнодушен к судьбе большинства выходцев из деревни, он не отвечает их привычкам.

— Да, господин Киппель, вы знаете жизнь, а я… гм… гхм…

— Неужели, господин Паавель, у вас и в самом деле все тут складывается так плохо?

— Не то, чтобы очень плохо, но у меня такое чувство, будто я живу в пустом помещении и в то же время путаюсь у кого-то в ногах; жена — да, роскошествует, словно на ней надето вечное праздничное платье, но долго ли гак может продолжаться? Да, вы и точно мудрец, вы мне загодя предсказали, что именно меня ждет. Так оно и вышло. Но я не хочу об этом слишком много говорить, —капитан выпивает большой глоток грога, — добавлю только, что я плыву никоим образом не по своей реке; у меня такое чувство, будто я совершенно чужой на этом свете и больше ни на что уже не гожусь. Разве только — стать военным.

— Ну-ну-у, — Киппель в свою очередь отхлебывает глоток и вытирает усы,

— еще приспособитесь.

— Нет, не получится, — капитан качает головой. — Думаю, что не получится. Будь я один, может, и приспособился бы, но когда мною управляют чуждые силы, то скорее всего никогда не приспособлюсь. Город и деревня — два непохожих образования, в деревне я, возможно, еще к чем-нибудь и смог бы себя проявить, наподобие некоторых других поселенцев, из тех, кто живет там, поближе к центру мызы, а здесь я — как выпавший из гнезда птенец, в особенности, когда жена тащит меня в совершенно несвойственную мне сторону. Об этих тонкостях, господин Киппель, мы поговорим когда-нибудь позже, сейчас я чувствую себя немного усталым. А вы не желаете жать, как поживают в Паунвере? Я недавно ездил туда за своими последними пожитками и слышал кое-что о том, о сем.

— Ну, ну, очень интересно…

— Мой преемник Кийр теперь в Пихлака большой хозяин и все такое, но… в его жизни может случиться большое осложнение, а именно, он, как говорят, виновен в смерти одного мужичка.

— Ох, Иисусе!

— Да, Кийр вроде бы раздел догола на большом морозе какого-то поселенца из деревни Пильбасте, а тот получил воспаление легких и умер. При разбирательстве этого дела, как уверяет мой соратник Тыниссон, бывший портной может попасть в хорошенький переплет. И если вы хотите знать еще что-нибудь, господин Киппель, то… то… жена Кийра родила мертвого ребенка. Нужно ли к сказанному что-нибудь добавлять?!

— Вот как?.. — Киппель вновь отхлебывает из своего стакана. — Стало быть, ему все же не повезло. Эта осень и тут тоже ломала… всех подряд, кто только на пути попадался.

— Да, — капитан Паавель подпирает рукой голову, — эта осень надломила и меня тоже, но… как говорится, велика милость Божия. Не исключено, что я все-таки еще раз поднимусь… нет, невысоко, но хотя бы так… до положения среднего гражданина своего государства.

Тарту, 1938

II

Хотя я приступаю к этой истории в разгар лета, что никоим образом не сочетается с ее названием, последнее не следует понимать буквально: у них, названий, может оказаться и какое-нибудь иное значение. И если в «Весне», первой книге этой серии повестей, действие начиналось не весной, а осенью, отчего же в таком случае не могут события последней книги «Осень» развиваться летом?

Когда в паунвереской приходской школе в прежнее доброе время Лесту называли маленький, наверное, говорившему и в голову не приходило, что этот мелкорослый мальчуган все же повзрослеет, станет выше, сделается мужчиной и с течением лет в его волосах появятся даже седые пряди. И более чем вероятно, что какой-нибудь из прежних школьных приятелей, который с ученических времен с ним не общался, пройдет теперь мимо него, как мимо совершенно чужого человека. Так обстоит дело со многими бывшими соучениками и соученицами; можно было бы даже сказать, что немного найдется таких одноклассников, которые сохраняют знакомство друг с другом до осени своей жизни; а тех, кто остаются друзьями до пожилого возраста, и того меньше. Этим распоряжается сама жизнь, к тому же приводят личные взаимоотношения, и удивляться тут, право же, нечему.

Леста уже давно более или менее известен в Эстонии как писатель, однако его имя было бы еще популярнее, имей он возможность всю энергию своей жизни и деятельности отдавать только литературе. Он и сам прекрасно видит и понимает, что плоды его писательских усилии зреют слишком медленно. А ведь он мог бы еще так много сказать! Временами Лесту даже охватывает ощущение, будто он еще и не начинал по-настоящему свою литературную работу, а лишь пробовал… кусочек отсюда, другой оттуда.

«Да-да-а, — с горечью рассуждает порой Леста, — кто мог бы что-то сделать, тот ничего не делает, а кому и сказать-то особенно нечего, тот знай распространяется».

И тут же начинает искать оправдание своей нерасторопности. Если он и виноват, то все же не во всем. Разве не находился он уже с ранней юности, так сказать, и путах каждодневной суеты? Разве же имел он когда-нибудь возможность сам направлять свою жизнь, как хотелось — ведь и у него, и у его близких то и дело готова была запылать крыша, была вечная нужда и спешка. Сколько он ни старался, ему все же далеко не всегда удавалось почесать там, где чешется.