Дни. Россия в революции 1917 - Василий Шульгин

По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход [107]. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов [108] был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.

Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной Думы казаку Караулову [109]. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не винтовочный…

А у Керенского были какие-то маленькие зацепки… Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Это для актерской, легко воспламеняющейся, самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно… Какие-то группы вооруженных людей пробивались к нему сквозь человеческое месиво, залившее Думу, искали его, спрашивали, что делать, как «защищать свободу», кого схватить… Керенский вдруг почувствовал себя «тем, кто приказывает»… Вся внешность его изменилась… Тон стал отрывист и повелителен…

«Движения быстры»…

Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу «самозарождения», но по всей столице побежали добровольные жандармы «арестовывать»… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа «винтовщиков» – солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали «прислужников старого режима» и волокли их в Думу.

Одним из первых был доставлен Щегловитов [110], председатель Государственного Совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса (не потому ли он был схвачен первым?). Тут в первый раз Керенский «развернулся»…

Группка, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…

Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:

– Иван Григорьевич Щегловитов – вы арестованы!

Властные, грозные слова… «Лик его ужасен».

– Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови.

Какое великодушие!.. «Он прекрасен»…

В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови.

Ecclеsiа аbhоrrеt sаnquinеm[30].

Так говорили отцы-инквизиторы, сжигая свои жертвы…

Так и Керенский: сжигая Россию на костре «свободы», провозглашал:

– Дума не проливает крови…

Но, как бы там ни было, лозунг был дан. Лозунг был дан, и дан в форме декоративно-драматической, повлиявшей на умы и сердца…

Скольким это спасло тогда жизнь…

Комитет Государственной Думы все заседал, что-то вырабатывал. Было уже поздно… Мне ужасно захотелось есть. И притом надо было посмотреть, что делается… Я стал пробиваться к буфету.

Все было забито народом. В большом Белом зале (зал заседаний Государственной Думы) шел непрерывный митинг… В огромном Екатерининском стояли, как в церкви… В Круглом, около входа, непрерывный водоворот. Из вестибюля еще и еще лила струя людей… Казалось, им не может быть конца.

Чтобы пробиться, куда мне было нужно, надо было включиться в благоприятный человеческий поток… Иначе никак нельзя было… Так должны были мы передвигаться, мы, хозяева, члены Государственной Думы. Я толкался среди этой бессмысленной толпы, своим нелепым присутствием парализовавшей всякую возможность что-нибудь делать… Тоска и бешенство бессилия терзали меня…

Наконец поток вынес меня в длинный коридор, который через весь корпус Думы ведет к ресторану. Я двигался медленно; в одном месте застрял… Чтобы не видеть хоть минуту всех этих гнусных лиц… – я отвернулся к окну… Увы, там – там еще хуже… Сплошная толпа серо-рыжей солдатни и черноватого солдатско-рабочеподобного народа залила весь огромный двор и толкалась там… Минутами толпу прорезали кошмарные огромные животные, ощетиненные и оглушительно рычащие… Это были автомобили-грузовики, набитые до отказа революционными борцами… Штыки торчали во все стороны, огромные красные флаги вились над ними… Какое отвращение… Вдруг кто-то, стоявший рядом со мной, сказал что-то. Я посмотрел на него. Это был солдат. Хмурый, как и я, он смотрел в окно. Потом повернулся ко мне. Лицо у него было какое-то «не в себе». Встретившись со мной глазами и, очевидно, что-то сообразив, он сказал, как бы продолжая то, что он бормотал:

– А у вас тут нет? В Государственной Думе?

Сначала я подумал, что он, наверное, просит папирос… но вдруг понял, что это другое…

– Чего нет? Что вы хотите?

Он смотрел в окно… Мазал пальцем по стеклу… Потом сказал нехотя:

– Да офицеров…

– Каких офицеров?

– Да каких-нибудь… Чтоб были подходящие…

Я удивился. А он продолжал, чуть оживившись:

– Потому как я нашим ребятам говорил: не будет так ладно, чтоб совсем без офицеров… Они, конечно, серчают на наших… Действительно бывает… Ну а как же так совсем без них? Нельзя так… Для порядка надо бы, чтоб тебе был офицер… Может, у вас в Государственной Думе найдутся какие – подходящие?..

На всю жизнь остались у меня в памяти слова этого солдата. Они искали в Думе «подходящих офицеров». Не нашли…

И не могли найти… У Думы «своего офицерства» не было… Ах, если бы оно было!.. Если бы оно было, хотя бы настолько подготовленных, насколько была мобилизована «противоположная сторона… Тогда борьба была бы возможна…

А «противоположная сторона» не дремала. Во всем городе, во всех казармах и заводах шли «летучие выборы»… От каждой тысячи по одному. Поднятием рук… Выбирали солдатских и рабочих депутатов [111]. «Организовывали» массу… То есть, другими словами, работали над тем, чтобы подчинить ее себе.

А мы? Мы весьма плохо подозревали, что это делается, и во всяком случае не имели понятия о том, как это делается, и безусловно не имели никакого плана и мысли, как с этим бороться…

В буфете, переполненном, как и все комнаты, я не нашел ничего: все съедено и выпито до последнего стакана чая. Огорченный ресторатор сообщил мне, что у него раскрали все серебряные ложки…