Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не сообразил! Каково?!»
«…подобная наглая бесчувственность способна ошеломить любого, даже самого проницательного человека, имевшего время разувериться в людях. Я попытался вразумить его. Конечно, я не мог признаться, что собираюсь лепить по ее образцу Венеру, поэтому начал объяснять, что имею особые виды на эту преступницу, что намерен использовать ее в качестве приманки для поимки некоего отъявленного негодяя.
Он уперся! Он едва мог справиться с охватившим его исступлением.
Вот прекрасный образчик низменности человеческой натуры, обожающей прикрываться «верностью заветам отцов», «римской невозмутимостью», «любовью к отчизне», одним словом, так называемыми «идеалами». Признаюсь, наш «суровый муж» меня заинтересовал и, чтобы лишний раз проверить свою догадку насчет вопиющего, неотъемлемого для подобной тощей натуры, двуличия, я, скрепя сердце дал согласие воспользоваться Лалагой, но только на одну ночь. При этом напомнил ему о Сацердате, с которым, как мне доподлинно известно, связана эта женщина.
Что ты думаешь, дружок — твой префект сразу пошел на попятный! Он, оказывается, вовсе не такой храбрец, каким прикидывался на полях сражений и на военных советах! Он сразу протрезвел, стал покладист. Ради объективности и чистоты опыта должен сообщить, что, возможно, не имя Сацердаты заставило его отступить. Вполне допускаю, что его остановило предупреждение часового, заявившего, что дикарка кусается. Легионер предупредил, что Лалага грозилась откусить палец посмевшему посягнуть на нее мужчине, или то, что пониже пальца. Они, елказаиты, очень кусачи. Когда легионеры начали их убивать, они до крови искусали солдат».
«…В любом случае наш префект оказался вполне обыкновенным «медным лбом», каких в армии много. Лицемер, утверждающий себя как последовательный поборник римских ценностей, мрачный ревнивец и в то же время хитрюга, способный почуять неладное, ведь даже самый грубый и дерзкий солдафон порой бывает очень прозорлив и старается избежать опасности».
«…так мы живем здесь, в Антиохии. Прохаживаемся по лезвию меча, дискутируем о природе власти, исподтишка строим козни, ждем, кто первый сорвется в пропасть, заодно обхаживаем храмовых проституток, предаемся похоти, слушаем игру на флейте, изредка воюем… Особенно неудержим император. Стоит ему на минуту почувствовать себя лучше, как он уже рвется в бой. Его неуемность порой пугает меня — здрав ли он рассудком?..
Но, милый Лупа, упала последняя капля.
Час пробил.
Пока прервусь, мой друг, закончу после концерта…»
Адриан легко поднялся с кресла, потушил свечи, крадучись направился на балкон. В подобной осмотрительности, скрытности заключалась особая прелесть. Это была игра, принять участие в которой его так настойчиво и умело заманивали. У этой игры были особые правила, многие участники неизвестны, о них можно было только догадываться, но цель была ясна — всадить кинжал ему в сердце.
Попробуйте!
Что, если меткий стрелок которую ночь поджидает, когда он выйдет на балкон, чтобы пустить смертоносную стрелу? Адриан усмехнулся — это вряд ли. Это — фантастика, его враги умные люди. Попробуй попади в цель в полночной тьме.
В любом случае главным призом в этой игре был он сам. Выигрыш здесь означал жизнь, проигрыш — смерть. Правда, в случае удачи был еще маленький сладостный довесок — власть над миром.
А также Эвтерпа.
Публий осадил себя — спокойней! Еще не в полной мере ясна ее роль в этой интриге. Возможно, именно она должна поднести ему бокал с ядом? От этой мысли сердце забилось еще торопливей. В любом случае, эта женщина является тем ключиком, который поможет ему отворить дверь к истине.
Он долго томился за колонной. Время шло, флейта молчала.
Почему молчит флейта?
Играй!
Ответом был шелест лавров в парке, шум бегущего по каменным уступам Оронта.
Ну, играй же!
Адриан с недоумением всматривался во тьму. Ночная тишина укреплялась. Неожиданно страстно, видно, в последний раз перед сном, мечтая о длинноухой подруге, прокричал на конюшне осел. Ему звучно вторили сторожевые псы. Со стороны казарм долетело звяканье металла. После недолгой паузы оттуда донеслась перекличка часовых, затем все стихло. В этот момент из‑за спины донесся возглас.
— Господин!
Публий вздрогнул, помертвел от страха, затем гневно обернулся, различил в полумраке, на фоне посвечивающей беломраморной стены темное, пронзительно узкое лицо Флегонта.
— Что еще!
— Господин, только что в клетке с последователями Елксея обнаружен труп нашего человека.
— Что с ним?
— Его задушили.
— Где Эвтерпа?
— Ее забрал префект Лонг.
— Как забрал?! Когда? Почему мне не доложили?
Флегонт удивленно глянул на наместника. Смотрел долго, словно пытался проникнуть в тайные мысли господина, а может, прикидывал, чем грозит ему изумление наместника. Наконец осторожно выговорил.
— Я полагал, что он получил разрешение…
— Разрешение он получил, — Адриан раздраженно прервал раба. — Все равно, ты обязан был сразу дать мне знать, что преступницу вывели на свободу.
Раб поклонился. Разговор на этом увял.
Адриан разочаровано глянул в сторону тюремного загона. Ждать больше нечего, он повернулся и направился в кабинет, и в этот момент со стороны реки, из самой глухой, не освещаемой факелами части парка, где располагались виллы, предоставленные гостям наместника, внезапно долетели звуки двойной флейты. Играла Эвтерпа, однако мелодия была незнакомая, томительная, прощальная.
Адриан оцепенел, затем не удержался, бросился навстречу музыке — подбежал к самой балюстраде, ограждавшей балкон. Здесь, вспомнив, по — видимому, о достоинстве или о стрелке, притаившемся во тьме, остановился.
— Это где?
— На вилле у префекта Лонга, — не скрывая удивления, ответил раб.
Наваждение ослабло, пахнуло низменным, житейским. Представить, что меднолобого вовлекли в заговор, было невозможно. В следующий момент нестерпимая обида ожгла сердце. Публий не удержался и несколько раз судорожно сжал пальцы в кулаки. В детстве, когда римские сверстники смеялись над ним, он, не в силах совладать с собой, только тем и спасался от желания немедленно броситься в драку.
Обида обернулась нудным нелепым томлением, неуместным для наместника провинции и будущего правителя мира. Лонг в который раз обворовал его и ничего с ним не поделаешь. Матушка целиком на стороне меднолобого. В следующий момент его пронзил нелепый вопрос — разве дело в Лонге?
Зачем она играет?
Разве Лонг взял ее, чтобы слушать музыку?
Кому подает условленный сигнал?
Неужели началось?
— Срочно поднять две когорты и проверить окрестности вокруг дворца, — распорядился наместник.
— Что искать, господин?
— Не знаю. Возьми верных людей. Сам приглядись, может, что‑то привлечет твое внимание. Пусть пересчитают елказаитов, проверят, не было ли подмены.
— Может, усилить охрану дворца?
Адриан заставил себя успокоиться. Напомнил себе, что смятый, растерянный, выбитый из колеи, бессильно сжимающий кулаки человек, — легкая добыча для наемного убийцы.
— Это не поможет.
После короткой паузы Адриан распорядился.
— Теренция и Марка — Ублюдка ко мне. Срочно. Бегом. Я отправляюсь на виллу Лонга.
— Опасно, господин, — предупредил Флегонт
— Сейчас везде опасно, — огрызнулся Адриан. — Я надену панцирь.
— Этого мало, — уточнил раб.
— Что же еще?
— Необходимо присмотреть за Ликормой.
— Разумно. Действуй.
Когда раб проходил мимо заваленного бумагами и свитками стеллажа, Адриан окликнул его.
— Запечатай письмо и обычным порядком, соблюдая все меры предосторожности отправь в Рим.
— Господин… — нерешительно выговорил Флегонт.
— Что еще?
— В императорскую спальню срочно вызваны лекари.
— Что‑нибудь серьезное?
— Мой соглядатай утверждает, что это обычные колики.
— Это все?
— Да, господин.
* * *
Вконец обессиленный Ларций, отдыхавший на ложе, напомнил.
— Ты обещала сыграть на флейте!
Обнаженная женщина сидела на краю постели. Мерцающий свет единственной, горящей на подставке свечи странно искажал ее лицо. В полутьме женщина выглядела удивительно гибкой, покорной. Она изогнула стан, не спеша поднялась, обошла постель, приблизилась к Лонгу, склонилась к нему, взъерошила седые волосы.
— Я не хочу, — прошептала она.
— Зато я хочу, — решительно возразил Лонг и распорядился. — Играй!
— Я боюсь.
— Чего тебе бояться в моем доме?
— В твоем доме я обязана сыграть прощальную мелодию.
— Лишь бы не унылую.
— Как прикажешь, господин.