Когда я был настоящим - Том Маккарти

– В чем дело? – спросил я.

– Тут происшествие, – ответил он. – Просьба развернуться и ехать обратно, к следующему перекрестку…

– Что за происшествие?

– Стреляли. Будьте любезны, вернитесь к машине и…

– В кого стреляли?

– В мужчину. Мы информацию посторонним не сообщаем. Просьба вернуться к машине и следовать обратно, к следующему перекрестку…

На плече у него затрещала небольшая рация, и какой-то голос произнес что-то, чего я не разобрал. Я вгляделся в пространство за ним. Там посередине улицы стояли два полицейских мотоцикла плюс несколько машин: три обычных белых полицейских легковушки, белый полицейский фургон, красная машина – из этих, специальных – и машина металлически-голубого цвета, без опознавательных знаков, с установленной на крыше диодной мигалкой. По средней части дороги шли два человека в белых комбинезонах.

– Поезжайте обратно, – сказал мне регулировщик. – Здесь машину оставлять нельзя. Придется вам поехать в обход, через Камберуэлл или центр Брикстона.

– В обход, – повторил я. – Да, конечно.

Успев бросить еще один взгляд через его плечо, я снова сел в машину и отъехал. Войдя в свою квартиру, я услышал на автоответчике голос Наза – он наговаривал сообщение. Я снял трубку.

– Это я, – сказал я. – Настоящий я. Я только что вошел.

– А я как раз собирался вам оставить сообщение о том, какая идея появилась у Фрэнка с Энни. Они разработали такую идею по поводу жидкости. Вы потребовали…

– Послушайте… Мне нужно кое-что выяснить.

– Да?

– Тут на Колдхарбор-лейн стреляли в кого-то. Не могли бы вы разузнать, что случилось?

– Сейчас попробую.

Он перезвонил через час. В кого-то действительно стреляли. Подробности были неясны, но дело, кажется, связано с наркотиками. Произошло все рядом с конторой «Движение». Темнокожий мужчина тридцати с чем-то лет. Он был на велосипеде; двое других темнокожих мужчин подъехали на машине и выстрелили в него. Он умер на месте. Что еще я хотел узнать?

– А что еще вам удалось узнать? – спросил я у Наза.

– Пока ничего. Но могу держаться в курсе событий, пополнять информацию по мере ее поступления, если хотите.

Я представил себе, как темнокожий мужчина умирает рядом со своим мотоциклом перед телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ в день заключения договора. Представил себе, как двое других темнокожих мужчин стреляют в него из машины. Оставались ли они в машине? Я не знал. Я вспомнил, как мужчина вкатывал в помещение конторы такси автомат для продажи «Кока-колы», а тем временем в окошке телефона отсчитывались секунды. «Транспортная компания "Движение". Аэропорты, вокзалы, легкие перевозки».

– Алло! – вклинился голос Наза.

– Да, – сказал я ему. – Держите меня в курсе. И еще, Наз…

– Да?

– Я хотел бы приобрести этот участок, как только полиция закончит им заниматься.

– Приобрести? – повторил он.

– Снять. Получить разрешение на его использование.

– Для чего? – спросил Наз.

– Для реконструкции.

11

Судебная экспертиза – это вид искусства, никак не меньше. Да что там: это выше, утонченнее любого вида искусства. Почему? Потому что это настоящее. Взять хотя бы один аспект – скажем, диаграммы: заполненные контурами, стрелками, штриховкой, они похожи на абстрактные картины, авангардные вещи прошлого века – пляски форм и потоков, тонкостью и мастерством выполнения не уступающие крыльям бабочки с их расцветкой. Однако это произведения отнюдь не абстрактные. Это свидетельства реальной жестокости. В каждой линии, в каждом наброске, в каждом ракурсе – в самих чернилах пульсирует почти нестерпимое насилие, рвущееся с безмолвного белого листа мрачным криком: здесь что-то произошло, кто-то умер!

– Прямо как крикет, – сказал я однажды Назу.

– В каком смысле? – спросил он.

– Каждый раз, когда мяч уже пролетел мимо, а белые линии там, куда он попал, все еще наэлектризованы, а от шва остался след, а…

– Не понимаю.

– Это… в общем, это так, и все тут. Каждый мяч – как преступление, убийство. И это совершается снова и снова и снова, а комментатор должен комментировать, иначе он тоже умрет.

– Умрет? Почему?

– Он… неважно. Я вот тут выйду.

Мы проезжали в такси мимо Кингс-Кросса. Наз ехал на встречу с кем-то, кто был знаком с полицейским-судэкспертом. Я направлялся в Британскую библиотеку почитать про судебную экспертизу. Этим я занимался уже не один день, ожидая, пока Наз подготовит почву для реконструкции смерти этого темнокожего мужчины. Иначе я, наверное, сошел бы с ума – так сильно было мое импульсивное желание ее реконструировать. Реконструировать ее по-настоящему мы не могли, пока не раздобудем заключение о ней – заключение, составленное полицейским отделом судэкспертизы, который занимался этим делом. Наз прочесал все контакты в своей базе данных в попытках найти способ достать это заключение, а я тем временем перебивался чтением, жадно глотая все книги по судебной науке, какие мог найти.

Я читал учебники для студентов, общие вводные материалы для широкой публики, доклады, сделанные экспертами на конференциях высшего уровня. Прочел руководство, которое должен был вызубрить наизусть каждый профессиональный судебный следователь в стране, и сам вызубрил его наизусть. Оно было разбито на параграфы, сперва пронумерованные числами, затем – заглавными буквами, затем – римскими цифрами, затем – строчными буквами; нумерация менялась по мере того, как абзацы все дальше и дальше отступали от полей слева. Каждый отступ соответствовал шагу или полушагу в цепи действий, которой необходимо придерживаться, когда проводишь судебное расследование. Весь этот процесс в высшей степени формализован: нельзя просто взять и сделать; все надо делать медленно, разбивая движения на фазы, у которых есть разделы и подразделы, и каждый подчиняется строгим правилам. При этом следует даже надевать специальные костюмы, подобно тому, как японцы при совершении чайной церемонии надевают кимоно.

Важны схемы. По месту преступления движутся, следуя определенной схеме, которую заранее выбирает главный следователь. Иногда он велит двигаться вперед по прямым, как на соревнованиях по плаванию. Или, покрыв местность сеткой, разрезает ее на зоны и закрепляет за каждым следователем по одной. Или приказывает вести поиски по спирали. Будь я сам главным следователем, я бы взял в качестве схемы восьмерку и заставил бы каждого из своих подчиненных ползать по одному и тому же месту бесконечно повторяющимися кругами, снова и снова раскапывать одни и те же улики, одни и те же отпечатки, отметины и следы, записывать их всякий раз как будто по новой.

Схемы и шаблоны в судебных расследованиях встречаются на каждом шагу. Следователи должны уметь находить и распознавать отпечатки, оставленные, например, кроссовками, пальцами и шинами. Так, шины образуют ребристый шаблон с двумя парами неровных полос; бывают шаблоны агрессивно-ребристые – то же самое, что ребристые, но по углам из полос торчат зубцы; еще бывают шестиугольные блоки с перевернутой буквой v в каждом (такие были у моей «Фиесты»); направленные шаблоны – кирпичиками, как две примыкающие стены, если смотреть из угла; блочные – то же самое, что направленные, но кубиками; криволинейные, где видна сетка, линии которой беспорядочно изгибаются и перекручиваются. Кроссовки оставляют сотни различных шаблонов. Самое сложное – отпечатки пальцев; разнообразие их завитков и треугольников бесконечно; среди них не найти двух одинаковых.

Так вот, все эти схемы и шаблоны необходимо заносить в протокол. Фиксировать, как я в тот день зафиксировал пятно под мотоциклом. Чтобы зафиксировать отпечатки пальцев, их посыпают порошком, легонько дуют, чтобы убрать порошок, не приставший к микроскопическим сырым выступам, оставленным пальцем при касании, потом к оставшемуся порошку прижимают ленту, а когда снова отнимают, на ней остается шаблон. Отпечатки обуви и шин фиксируют так: заливают штукатурный раствор в форму, вырезанную резиновыми выступами в земле или грязи, и, дождавшись, пока застынет, снова вынимают; тем самым выдолбленное действием пространство превращается в твердую материю. Если отпечатки сделаны на бетоне мокрой обувью или шинами, их приходится зарисовывать. Следуя стандартной процедуре, зарисовки полагается делать постоянно, чтобы остались записи о размерах мебели, дверей, окон и так далее, о расстояниях от предметов и тел до входов и выходов; совсем как делал я: и когда впервые вспомнил свой дом, и после начала реконструкций.

Следует также постоянно фотографировать, как делала Энни, когда мы готовили здание. Фотографии существуют четырех типов: отдельные улики снимают крупным планом, взаимные положения близко связанных вещей – со среднего расстояния; с дальнего расстояния делают снимки, на которых виден какой-нибудь ориентир, чтобы установить местонахождение сцены преступления; и, наконец, бывают фотографии, сделанные с других точек обзора; правда, мне думается, что третий и четвертый тип – более или менее одно и то же. Если бы меня интересовали фотографии – а они меня не интересуют, – я бы стал снимать и с воздуха: сперва с подъемного крана, потом с описывающего круги аэростата, с высоты, позволяющей смотрящему различить на месте преступления посреди крупных шаблонов образы и формы, о которых по прошествии лет археологи-вольнодумцы скажут, что их назначением было служить ориентирами при посадке на Землю космическим кораблям высшей расы пришельцев.