Делай со мной что захочешь - Джойс Оутс

Элина улыбалась. Нет, она не улыбалась. В приливе внезапно охватившей ее паники она смотрела на этого мужчину, который продолжал говорить, но уже ничего не слышала. Потом она все-таки улыбнулась, чтобы показать свой интерес, и удивление, и…

Теперь говорил судья Куто. Официант прошел за его спиной, и он вынужден был шагнуть вперед; он раздраженно оглянулся, держа стакан у самой груди, чтобы не задеть Элину. Столько народу — и не сосчитаешь. Впрочем, нет — сосчитаешь. Если бы у Элины было время, она, конечно, всех бы могла пересчитать. Она могла бы пересчитать и квадратики паркета, если бы было время. Если бы было время, она могла бы пересчитать лампочки на потолке, сколько пар глаз, сколько запломбированных зубов.

Ее начало трясти.

А Куто что-то говорил, пригнувшись к ней. Еле заметно, но упорно правым локтем он оттискивал того, другого, почти бессознательно, медленно, постепенно продвигая локоть, руку и, наконец, все плечо — осторожно, мягко и, возможно, неосознанно, в то время как тот, другой, нервно потягивал виски и несколько раз открывал рот, чтобы заговорить, но никак не мог прорваться. Элина взглянула поверх острого серого плеча Куто и заметила, какие странные у того, другого, скошенные резцы — они казались чуть другого цвета, не такие белые, как остальные зубы.

В то день я узнала нечто новое о моем теле: они сказали, что матка не разлагается.

Тогда как же избавиться от нее?

Они ведь не сказали, что она ссыхается, если там не было младенца, благодаря которому она была бы влажной и эластичной. Они сказали, что она не разлагается, не горит, не исчезает, а остается, как пряжка от туфли, или часть зубного моста, или одна из этих маленьких окаменелых рыбок, которые можно купить за несколько долларов и поставить на полочке в кабинете мужа, у всех на виду — как чашечку с блюдцем.

Мне было очень холодно, но я не дрожала.

Происходило это в 1965 году.

Потолок большой элегантной комнаты был из чего-то белого, чего-то казавшегося очень легким, словно сгустившаяся пена, — таинственный синтетический материал, похожий на сгустившееся облако; материал, Элине неизвестный. Она думала о том, что где-то глубоко внутри нее находится влажная эластичная матка — вот только где?.. Судья Куто говорил ей что-то с приятной благожелательной улыбкой; она была благодарна ему за то, что он говорит, так как это избавляло ее от необходимости поддерживать беседу, — он, собственно, и не ждал от нее этого, только бы она слушала. Значит, надо слушать.

Еще какой-то мужчина, протиснувшись сквозь толпу, присоединился к ним. Седеющие рыжие волосы, грустно-веселые глаза с набрякшими под ними мешками, крупные пальцы сжимают стакан. Судья Куто подвинулся, чтобы дать ему место. Теперь вокруг Элины было уже несколько мужчин, и она знала, что может быть спокойна: говорить ей не придется. Она подняла взгляд вверх, к потолку, который был куда менее замысловатым, чем пол. Там никаких теней, никаких отсветов, никаких отражений, похожих на людей… Зато было много света, люминесцентных ламп, утопленных в потолке, почти скрытых, затаившихся. Их ровный свет озарял большую комнату вплоть да самых дальних углов. Наверное, люминесцентные лампы тихо, могуче гудели, но Элина этого не слышала. Где-то гудел, вибрируя, гигантский кондиционер, но Элина и его не слышала. Люди медленно передвигались по комнате, переходили с одних квадратиков паркета на другие, улыбались, беседовали, узнавали друг друга, понимали, что им ничто не грозит в обществе друг друга, когда они переходят из одной части комнаты в другую. Все можно подсчитать. Никаких оснований для паники.

— Вот бедняга! Сам написал прошение в суд на двух тысячах страниц о применении к нему Хабеас-Корпуса![1]Две тысячи страниц! Подробнейшая биография, целая кипа бумаг, начиная с даты его рождения где-то в двадцатых годах, — все написано от руки, с орфографическими и грамматическими ошибками, предложения начинаются неизвестно где и заканчиваются через две-три страницы, все перепутано, свалено в кучу, зачеркнутые слова, примечания на полях и несколько непронумерованных страниц в конце, так называемое «приложение»… Вот после этого вы мне скажите, вас не удивляют порядки в наших тюрьмах? Чтобы у человека было столько свободного времени — явно годы свободного времени, не говоря уже о том, что у него было чем и на чем писать и что кто-то поощрял его к этому: ведь он же написал книгу в две тысячи страниц, которую никто не прочтет!.. Господи! Кто у нас за это отвечает, ну, кто отвечает? Этот вопрос мне хотелось бы задать, и в нашем штате немало людей покраснеет, если я задам его…

— А разве вы не переезжаете в Вашингтон?

— Да, я переезжаю в Вашингтон, но не собираюсь расставаться с Мичиганом — я никогда не расстанусь с Мичиганом.

Беседа перескочила на новую тему — на жителя Детройта, который вздумал выставить свою кандидатуру на пост губернатора штата от демократической партии; он потратил на избирательную кампанию все свои деньги и деньги своей жены — правда, никто не знает сколько, даже хотя бы сколько десятков тысяч долларов; его забаллотировали, и на этом коктейле он не присутствовал, хотя зять его был тут. И зять его был очень пьян.

Миссис Куто, просунув руку под локоть мужа, присоединилась к ним. Она была маленькая, плотненькая, с гладким, без единой морщинки, напудренным лицом, неизменно выражавшим приязнь и удовольствие. Ей было приятно. Держалась она мило. В какую-то минуту он вмешалась в беседу и начала говорить — Элина заметила, что взгляд у нее при этом стал жесткий, и поспешила снова отвести глаза, — а миссис Куто говорила что-то насчет недавно избранного судьи по уголовным делам, которого тут не было, потому что его не пригласили; звали его Пэтрик О'Горман, и он, обычный юрист, выставил свою кандидатуру в судьи — в расчете на свою фамилию, на то, что такая фамилия вызовет в народе симпатию. И победил.

— Вы это серьезно? — воскликнул человек с мешками под глазами.

Да, серьезно.

О'Горман, его жена и друзья сочли, что его фамилия будет хорошо выглядеть на избирательном бюллетене — только и всего; он даже так и сказал в Ассоциации юристов — искренне и чистосердечно, со всею скромностью: никакого опыта работы в публичных организациях у него, мол, нет, он с этим совсем не знаком, но считает, что может пройти на выборах… Ассоциация его не поддержала. Но он все-таки выдвинул свою кандидатуру и прошел значительным большинством голосов.

Беседа вернулась к тому человеку, который выставлял свою кандидатуру на пост губернатора от демократической партии и который…

Элина медленно втянула воздух, словно проверяя себя. Да, ей стало лучше. Теперь ничто ей не грозит. Она взглянула туда, где стоял ее муж, — а он по-прежнему был там же, по-прежнему спорил о чем-то все с теми же двумя людьми. Молодой юрист — специалист по налогам — был явно разгорячен, расстроен. Марвин был, как всегда, красный. Вокруг них группами медленно роились люди, блестящие волосы женщин уложены в безупречные летящие прически, обнаженные руки, у нескольких — обнаженные плечи, — женщины с гладкой розовой кожей, как на дорогих портретах. Охмелевшие, разгоряченные, смеющиеся любому пустяку, готовые смеяться, искушенные в улыбках. Мгновенно, охотно обнажающие зубы, потому что зубы у них — идеальные. Большинство женщин были красивы — безукоризненно красивы. Пожалуй, не столько красивы, сколько милы, приятны, с безупречными, мгновенно расцветающими улыбками и застывшей, обильно опрысканной лаком прической. Губы у них тоже были словно лакированные и непрерывно двигались, рождая слова и улыбки. Элина обратила внимание на очень интересную женщину в длинном до полу платье из зеленого бархата; глубокий вырез спереди доходил у нее до талии, края его были соединены серебряными скрепами.

— А что о нем думает Марвин, Элина?

— Я не уверена… Я не знаю…

Миссис Куто закурила сигарету и энергично выдохнула дым.

— Зато я знаю, что я думаю, — сказала она.

Черный человек в свежевыглаженном белом костюме появился возле Элининой группы, озабоченно стал о чем-то спрашивать. Еще подать выпить? Да, сказал Куто. Да, сказал мужчина с грустными глазами, слегка осклабясь. А мне, пожалуй, хватит, сказала жена Куто. Элина по-прежнему держала стакан, в котором лед давно растаял, превратившись в буро-коричневую теплую водичку: нет, благодарю вас, ничего. Глаза Элины случайно встретились с глазами черного официанта — взгляд у обоих был тусклый, невидящий, словно скрестились в пространстве взгляды двух слепых и застыли, мертвые.

Некоторые люди не видят друг друга — они просто друг для друга не существуют.

На шее у Элины было одно из тех старинных золотых ожерелий, что подарил ей Марвин, — массивное, литого золота, очень красивое. Ей приходилось все время сражаться с этой тяжестью. Ожерелье тянуло в одну сторону, а она тянула в другую. Миссис Куто сейчас залюбовалась им. Кто-то еще залюбовался — какой-то мужчина, но он поостерегся подходить слишком близко. Миссис Куто могла дотронуться до ожерелья безупречно наманикюренным ногтем, — но не мужчина… Впрочем, он почти дотронулся указательным пальцем. Он сказал: