Дом ангелов - Паскаль Брюкнер

Он дал крупную купюру старику, который собирал окурки и продавал их поштучно, как просвиры. Купил себе булочку с шоколадом в память о полдниках своего детства и направился к сердцу столицы, вдоль канала Сен-Мартен до порта Арсенала и берегов реки. Каждый час он останавливался в кафе — жажда мучила жестоко. Из любопытства купил газету, два года он не держал в руках ни одной. Те же лица, те же конфликты, те же сто раз пережеванные идеи. Мир не изменился. Впади он в кому еще на десяток лет, все будет по-прежнему. Он перешел Аустерлицский мост, спустился к порту Сен-Бернар. Через каждые сто метров стояли на якоре маленькие кораблики. Странное зрелище ожидало его. Целый караван-сарай маргиналов расположился на набережных, под деревьями и кустами, вокруг импровизированных жаровен и костров. Кого тут только не было — малахольные и блаженные, хромые, безногие, просто шантрапа, всё дно столицы. Они дышали воздухом у реки, лежа кто на чем, расставив складные столики и стулья. В веселом хаосе резвилась падаль. Помятые физиономии поджаривались все лето, и цвет их, сизо-красный от выпивки, перешел в медно-красный от загара. Коматозники бутылки лежали на полотенцах, отсыпаясь с похмелья или переговариваясь хриплыми междометиями, выставляли напоказ костлявые ноги, тощие икры в черных пятнах. Транзистор наяривал рок, две сгорбленные старушки приплясывали в неуклюжем ригодоне. Ни дать ни взять, кермеса, праздничное гулянье, Брейгель под бормотуху и музыку техно. Голытьба кутила, готовя нехитрую еду на газовых плитках, поджаривая колбаски и сосиски на импровизированных жаровнях. Нищая братия прекрасно уживалась с гуляющими, бегунами, велосипедистами, во множестве вышедшими в этот час подышать после дневной жары. Два мира, загнивающий и здоровый, сосуществовали бок о бок. Все пили, ели, переговаривались, радуясь, что живы, в дивных сумерках, сгладивших суровость города, размывших серую громаду Министерства финансов, похожую на железнодорожный состав, разбитый надвое рекой.

Париж, на востоке, как и на западе, мнит себя американским городом, превращаясь в вертикальную утопию, в монолиты из стекла и стали. Женщина, больше похожая на борца сумо, в рыжем парике набекрень, с голыми руками и ногами, с икрами в сетке вен, толстых, как электрические провода, густо-фиолетового с черным отливом цвета, царила над всем этим хаосом. Она восседала на крошечном складном табурете, и ее огромный зад, не умещаясь, свисал с обеих сторон. Обута она была в дырявые шлепанцы, из которых высовывались громадные пальцы с покрытыми красным лаком ногтями. Она встала, чтобы поправить короткую юбчонку; грудь у нее была такая огромная, что, садясь, она обеими руками поддержала ее. При виде Антонена толстуха принялась усиленно ему подмигивать и, раздвинув огромные окорока, служившие ей ляжками, указала пальцем на вход в туннель.

— Пышка Лулу к вашим услугам, милорд…

Шокированный, он все же смутился и вдруг, повинуясь порыву, отдал ей свой букет, уже привядший, но благоухающий. Сколько времени он не прикасался к женщине? Он улыбнулся ей, успокоенный этим органическим добродушием. Другие толстухи, краснолицые, словоохотливые, хриплыми голосами приглашали его чокнуться. Все эти людишки, расхлябанные, с опухшими физиономиями, являлись оскорблением науке, гигиене, человечеству.

Антонен, однако, находил их прекрасными. Они были его братьями по уязвимости: славные малые, хоть и с мерзкими рожами. Принцы, да — высокие в своей обездоленности. Великолепно было их упорство в саморазрушении. Глядя на это недочеловечество, он вдруг содрогнулся, упал на колени и безудержно заплакал. Горько, навзрыд, как не плакал с детства, — огромное горе, камнем лежавшее у него на сердце, излилось слезами только сегодня. Он просил прощения у своих товарищей за то, что замышлял против них столько зла, просил прощения у Фредо и Марии Каллас за то, что не сумел их защитить. Он хотел примириться с самим собой и с миром. Он вернется, чтобы помогать им, бедолагам, вот только сам выберется из ямы. Толстуха в мини-юбке, увидев молодого человека, рыдающего как дитя, подошла к нему, покачивая огромным задом, прижала к себе и похлопала по спине, утешая. Придавленный ее необъятным животом, утопая в изобильной женской плоти, он плакал, пока не кончились слезы, потрясенный, опустошеный.

Эпилог

Лептоспироз

Наступила ночь, лишь узкая полоска света на горизонте еще противилась тьме между пурпуром и чернотой. Удалившись от лагеря шантрапы, Антонен стал искать, где бы прилечь. Он слишком вымотался, чтобы возвращаться в гостиницу. Миновав сборный домик речной бригады с водолазами, полуголыми атлетами в темных очках и облегающих брюках, ни дать ни взять ряженые коммандос, он прошел еще минут десять по стройке, оставил позади бассейн имени Жозефины Бейкер, галионы, превращенные в бары и дискотеки. Остановился он в некоем подобии сквера: пять деревьев, посаженных в шахматном порядке, и чахлая лужайка вокруг. Природа, воссозданная трудами нашего муниципалитета. Он включил фонарик, снял куртку, чтобы подложить ее под голову. Он был точно под четырьмя башнями-книгами Национальной библиотеки, возвышавшимися, словно божества-покровители. Вдали светилась лента воздушного метро на мосту Берси, поездов он не слышал, и лишь позвякивание снастей на судах убаюкивало его.

Он задремал и проснулся пару часов спустя. Было темным-темно. Живот скрутил спазм. Он весь дрожал, нет, у него не получится. Он снова пойдет ко дну. Он сел, надел куртку, ему было холодно. Улицы опустели, прогулочные пароходики больше не сновали по реке, движение на набережной Франсуа Мориака редело. Зеваки и полуночники разошлись: Ему бы надо было остаться там, со своими собратьями по нужде, в теплой скученности людского хлева. Он вздрогнул, одеяло бы сейчас не помешало.

Белесый молочный туман поднимался от Сены, обнимая башни словно бы забинтованными пальцами, вытянутыми к небу. Водяной дух смешивался с запахами шлака и дизельного топлива. Большая белая луна куском масла висела над зданием крупного международного банка, окружая его ореолом. Даже космос служит крупному капиталу, сказал бы его отец, любитель таких метафор. Он повернулся на левый бок, чтобы снова уснуть, и почувствовал легкую вибрацию земли. Ему вспомнились индейцы из вестернов, которые определяют, далеко ли поезд, приникая ухом к рельсам. Кто-то бежал мелкой рысью по булыжнику набережной. Кто бы это мог быть в такой час? Спортсмен на тренировке?

Он почувствовал ее еще до того, как увидел, узнал ее аромат, «Ветивер» с легкой примесью пота. То была она, без сомнения, чудо этой летней ночи, дар небес.

Она все-таки пришла!

Он закрыл глаза, вдыхая знакомый запах.

В смятении он не знал, что и думать. Его била дрожь, руки и ноги заледенели.

А она уже стояла над ним, высокая, монументальная. В шортах, в облегающей футболке, взмокшая от бега, с голыми руками; на груди висели наушники.

Она опустилась на колени, нагнулась к нему, быстро поцеловала в губы. Лицо ее застыло в полуулыбке.

— Изольда…

— Тсс!

Как деликатна эта женщина, пришедшая скрепить примирение в кулисах ночи. Она простила его вдали от всего, под покровом тьмы. Перечеркнув обиды, она признала в нем большую душу. Изольда между тем была теперь позади него, и ему показалось, что она расстегивает пояс, но он не шевельнулся, оцепенев от изумления. Он снова закрыл глаза, готовый ко всему.

Да свершится воля ее.

Только ощутив резкую боль от ремня, сжавшего шею, он понял свою ошибку. Он не увидел очевидного! Алкогольный дух с примесью чего-то кислого, ацетонового, ударил в лицо. Капля пота упала с ее лба прямо ему в рот, и он с наслаждением выпил солоноватую горечь.

— Дурак, — прошептал злобный голос, — а я-то хотела работать с тобой вместе! Как низко ты пал.

Огни самолета, взлетевшего из Руасси, мигнули вдали. В глазах у него помутилось. Он уже задыхался, и тут перед его мысленным взором промелькнула та ночь со старухой в Австрии, тринадцать лет назад:

Не успев улечься рядом, она бесцеремонно засунула руку в его штаны. Ледяные пальцы пробирались все дальше, неловко тянули за волоски. Она цепко ухватила его член, прежде чем он успел что-либо понять: вспышка вожделения на краю могилы. Он вздрогнул, вскрикнул, не раздумывая, схватил подушку и крепко прижал ее к лицу похотливого Мафусаила. Это успокоило бабулю: она еще подергалась, пытаясь вытащить пальцы из его штанов и оцарапать его другой рукой. Но куда ей было против него. Он тотчас уснул. Наутро, найдя ее бездыханной, он ничего не вспомнил. На все эти годы он вычеркнул из памяти тот всплеск похоти.

У него загудело в ушах, дыхания не хватало. Лица Фредо, Марии Каллас и многих других всплыли в его памяти: он наконец все понял. Ему представилось, как благодетельница человечества вершит по ночам свою страшную жатву, бежит от одного опустившегося к другому, дарует избавление, позволяя себе глоток спиртного перед каждым «делом». Скольких же она так уничтожила? И она хотела привлечь его! Он преисполнился гордости.