Стертый мальчик - Гаррард Конли

пытался сделать хоть что-то, чтобы остановить, – даже тогда я боялся огорчить его. «Я не этого хотел», – думал я.

Похожая мысль когда-то давно уже приходила мне в голову. Мне тогда было двенадцать, я стоял в баптистерии нашей церкви, теребя крестильную рубашку, которая липла к моим толстым бокам; прихожане смотрели на меня и хлопали. Я был новым человеком в новом месте. Я заново родился во Христе. Члены моей церковной семьи закричали: «Аминь!» Я смотрел на их лица и чувствовал себя так, словно стоял перед ними абсолютно голым и уязвимым. Я больше не был невидимым.

То, что я оказался в ЛД, воспринималось мной как заслуженное наказание. Ночью, после того как изнасиловал меня, Дэвид признался, что надругался над четырнадцатилетним мальчиком из молодежной группы, но не знает и не может объяснить, почему так поступил. Не в силах сдвинуться с кровати, на которую он меня положил, я решил, что Господь наказал меня за мои умозрительные прегрешения. Несмотря на заклинания, демоны каким-то образом проникли в нашу комнату.

– Я хотел стать молодежным пастором, – говорил Дэвид, всхлипывая так громко, что в стену застучали соседи. – Как я могу стать пастором после того, что сделал?

Тогда я еще не успел этого понять, но в мое сознание уже начала проникать логика конверсионной терапии, мысль, что мои греховные побуждения равнозначны побуждениям Дэвида. Естественно, я ведь сидел на той же кровати, что и педофил; согласно Писанию, я был не лучше педофила, или идолопоклонника, или убийцы.

Когда я сказал пресвитерианскому пастору нашего колледжа, что́ Дэвид сделал с четырнадцатилетним мальчиком, она ответила, что мне лучше помалкивать, что у меня нет реальных доказательств; да, это плохо, но сделать ничего нельзя. Я не сомневался в том, что необходимость молчать – заслуженное мною наказание. Я не рассказал ей о том, что Дэвид сделал со мной, потому что подозревал, что в гей-сексе изнасилование и стыд – это норма, а еще стеснялся признать собственное бессилие против его агрессии. Я боялся, что эту слабость она воспримет как признак гомосексуальности.

– Хорошо, – ответил я, разглядывая кожаные переплеты книг, которыми были уставлены полки в ее кабинете. Интересно, умели ли эти богословы так же ловко уклоняться от сложных вопросов? Если жизнь вновь обретет смысл, я не пожалею сил, чтобы найти на них ответы.

Подстрекаемый собственным чувством вины, Дэвид позвонил моей маме через пару недель. Он сказал ей, что ее сын – гомосексуал, гей.

– Он отвратителен, – бросил Дэвид в трубку. – Он – чудовище.

О том, что мама едет в колледж, чтобы забрать меня домой, мне рассказала наша с Дэвидом общая подруга. Я сидел в ее комнате и тихо плакал в плюшевую подушку, а она гладила меня по спине. По словам подруги (сама она узнала все от Дэвида), мама сказала, что отец не будет платить за мое обучение, если я собираюсь быть открытым геем. Я выключил сотовый, как будто это могло спасти меня от неминуемого разговора.

Мама приехала в тот же вечер, попросила меня вернуться домой и поговорить с отцом. Она взяла с собой какую-то женщину из церкви, потому что боялась встречаться со мной наедине. Та женщина осталась в машине и старалась не смотреть в мою сторону, а мы с мамой дошли до скамейки за территорией колледжа. Мама очень тихим, на какой только была способна, голосом спросила у меня, правда ли то, что она слышала.

– Нет, – сначала сказал я. – Дэвид лжет.

Прошла минута. Потом, не в силах больше сдерживаться, я разразился рыданиями и сказал ей, что все правда, что я гей. Едва я произнес это слово вслух, меня затошнило, и я подумал: вдруг то, что Дэвид заставил меня проглотить, каким-то образом разрослось внутри и окончательно сделало меня геем.

Растерянная, мама повела меня к машине. Незнакомая мне женщина не проронила ни слова. Я лежал на заднем сиденье, тихо всхлипывая, смотрел на линии проводов, двигавшихся среди звезд, и думал: «Могло ли быть по-другому?» В тот момент, когда я оставил «Плейстейшн» отмокать в ванной, я вступил в независимую жизнь; но я взял на себя слишком много и подавился своей же свободой.

Тем вечером отец сказал мне: «Ты больше не переступишь порог этого дома, если будешь настаивать на своих чувствах. И никогда не закончишь колледж». И я подумал: «Справедливо».

Я посмотрел на фотографии в позолоченных рамках, покрывавшие стены гостиной, на улыбающиеся лица членов нашей семьи, счастливо глядевших на меня с высоты, на тетю Эллен, такую красивую и рассеянную, и подумал: «Я готов на все, лишь бы стереть эту часть меня».

Пятница, 11 июня 2004 года

Подъем. Душ. Завтрак. Поездка. Прибытие.

На пятый день терапии, на третьем нравственном перечне я раскрыл перед группой свои плотские грехи, хотя так и не рассказал о том, что со мной сделал Дэвид; я боялся, что, раскрыв секрет, навлеку на себя еще больший гнев Господа. Я чувствовал себя вывернутым наизнанку. Я не излечился, но больше не нес в себе тяжесть греха, который так долго скрывал. Однако вместо того чтобы чувствовать облегчение, я чувствовал… Что же я чувствовал? Вина и страх исчезли за пару дней, а вместо них пришло то, что можно описать словом пустота. Пустота вела меня по белым коридорам ЛД. Пустота заставляла подносить вилку ко рту во время обеда. Пустота укрепляла мой голос, когда я читал группе вслух список грехов. И именно пустота отправляла